В разговоре всплыло имя Эшпиридау. Вентуринья не понимал, почему негр по примеру Натариу не согласился принять пост начальника личной охраны, который сейчас занимал Бенайа Кова Раза. Эшпиридау покинул фазенду, чтобы жить в Такараше со своей дочерью — учительницей. Вентуринья счел старого жагунсо неблагодарным, но Натариу с этим не согласился. Если уж кто кому и должен быть благодарным, то не негр Вентуринье, а сын полковника тому человеку, который не один раз спас жизнь его отцу и сторожил его сон в течение стольких лет. Бакалавр сменил тему, с детских лет он уважал мнение Натариу, и если это уважение и тяготило его, то он этого не показывал. Но и бывший управляющий говорил вовсе не с упреком или претензией, а просто беседовал — нейтральным голосом, с неподвижным лицом.

Кто предъявил Вентуринье кое-какие претензии, так это Фадул, напомнив, как однажды, проезжая через Большую Засаду, бакалавр выказал крайний пессимизм относительно будущего этого местечка, предсказав ему короткую и жалкую жизнь. «У этой дыры нет будущего, так и останется свинарником». Фадул не забыл слова, которые тогда взбаламутили ему душу: если бы не договор с добрым Богом маронитов, то он позволил бы тогда унынию захватить себя. Смеясь, Вентуринья признал, что ошибся в своих прогнозах.

— Да, твоя правда. Признаю ошибку. Свинарник шагнул вперед, разросся и теперь уже почти город.

Он дал себе труд объяснить, что «город» в данном случае — это не более чем фигура речи, которую он использовал, чтобы подчеркнуть рост этого селения по сравнению с прочими местечками в этих краях, потому что звания «город» в полной мере не заслуживали ни Ильеус, ни Итабуна — столицы муниципальных округов, и даже Баия — столица штата, и даже Рио-де-Жанейро, если уж сравнивать с Парижем или Лондоном. Вот это города! Какие там женщины! Впрочем, кумовья могут судить по русской, которую он завоевал, — они когда-нибудь видели что-нибудь подобное?

Нет, ничего подобного они не видели — ни курибока, ни Турок. Но Натариу напомнил, что в красивых женщинах бакалавр никогда не знал недостатка — это был его хлеб на каждый день, привычная перина в его постели. Еще тогда, семь лет назад, когда Вентуринья, свежеиспеченный доктор правоведения, выказал презрение к Большой Засаде, он уже увлекался гринго и артистками и крутил роман с некой аргентинкой — он помнит?

Вентуринья вспомнил и развеселился. Адела ла Портенья — баба, что надо: пела танго и в постели была хороша, — и все же рядом с Людмилой Григорьевной Ситкинбаум казалась просто жалкой, ничтожной шлюхой.

Пока Вентуринья беседовал на веранде, Людмила Григорьевна и Петр, за которыми неотступно следовал по пятам Бенайа Кова Раза, спустились с холма, чтобы прогуляться по Большой Засаде.

Русская пришла в восторг от этого путешествия верхом через фазенды и селения. На фазенде Каррапиша, которая стала первой остановкой процессии, полковник Демошфенеш Бербер оказал Вентуринье и его любовнице роскошный прием. Он был холостяк, и три смазливые девчушки занимались его особняком и удовлетворяли капризы статного сорокалетнего богача. По-французски он говорил свободно и правильно — научился у деда-француза. Демошфенеш представил Людмиле своих трех граций: индианку, португалку и мале[112] — своих трех Марий: бронзовую, белую и черную. Полковник Демошфенеш выбирал их, чуть ли не на зуб пробуя, являясь тонким знатоком с изысканным вкусом.

В зарослях какао владелец фазенды Каррапишу считался avis-rara:[113] в доме у него был книжный шкаф, винный погреб, а еще граммофон и пианино, на котором он сам бренчал, на радость трем служанкам, сидевшим на корточках рядом. Фауд Каран, частый гость, восторженно говорил о гареме полковника Демоштинью, а Алвару Фариа, оторвавшись от портовых баров, провел на фазенде неделю, опустошая бутылки с португальским вином и французским коньяком. По мнению образованного жителя Ильеуса, полковник Бербер был единственным по-настоящему цивилизованным существом во вселенной грапиуна.

За утренним кофе — они выехали из Итабуны на рассвете, желая прибыть в Аталайю к закату, — полковник кормил их местными лакомствами: кускусом, мингау,[114] творогом, простоквашей, жареным бананом, плодами хлебного дерева, ямсом, аипим, сладким бататом и густым шоколадом. Людмила все по чуть-чуть попробовала и похвалила: голосом томным, таинственным — она любила хорошо поесть.

Они побывали на плантациях в самый разгар сбора — работа батраков начиналась в пять утра, — посетили загон для молочных коров, где, воспользовавшись рассеянностью Вентуриньи, заинтересовавшимся телкой Суламифью, Демоштинью провел рукой по благородной заднице Людмилы Григорьевны и прошептал, щекоча дыханием ее затылок:

— Этот дом ваш, стоит вам только захотеть, как и другой, в Ильеусе, прямо на берегу моря. — Он произнес это на своем великолепном французском под шелест утреннего ветерка.

Людмила ответила улыбкой и взглядом — загадочными, какими обычно бывают улыбки и взгляды русских героинь. Отважный полковник, прежде чем убрать руку, которая измеряла элегантный зад, слегка ущипнул его, будто на память о своем предложении, чтобы закрепить договор.

Для взора Людмилы Григорьевны Ситкинбаум это было незабываемое путешествие. По краям дороги простирались плантации какао: желтые плоды сверкали в утреннем свете — нет ничего прекраснее, с ними не сравнятся даже степные поля спелой пшеницы. Время от времени они останавливались на фазендах, чтобы утолить жажду глотком воды, выпить чашку кофе, попробовать десерт из банана в кружочках или земляного апельсина, насладиться стаканом сока с медом и зернами какао — это уж точно изобретение богов.

Чтобы познакомиться с русской певицей, которая, как известно, была содержанкой доктора Вентуриньи, жены полковников оставляли кухни и предрассудки и побыстрее втискивались в нарядные воскресные платья. Людмила протягивала кончики пальцев для поцелуя фазендейру, обворожительно и скромно улыбалась их супругам, говорила «merci» и «vous êtes très gentille, madame».[115] Очаровательная русская певица.

Все эти пылающие, безумные тропики, полковники-миллионеры и нищие батраки, богатые особняки и глинобитные лачуги и были полной противоположностью и вместе с тем так похоже на равнины России, где были дворяне, кулаки и слуги. Болтая с братом Петром, Людмила выражала надежду, что когда-нибудь получит из щедрых рук батюшки Боавентуры или другого претендента, столь же богатого, в подарок землю и деревеньку с черными слугами. Она переживала восторг первооткрывателя: все казалось ей нежным и романтичным, с налетом опасности — змеями и бандитами.

Святая миссия очаровала ее, и именно она провела интеллектуальную историческую параллель со святой инквизицией, еще раз продемонстрировав Вентуринье, который и так уже на задних лапках ходил от сжигавшей его страсти, что была не просто самкой, ослепительной и неудержимой — неудержимой только лишь в постели. К красоте ее прибавлялись такие дарования, как ум и культура: ей было чему поучить бакалавров из Итабуны.

Покоренная Большой Засадой, она отправилась на пустырь, прошла по улочкам, перебралась через мост, пересекла Жабью отмель и задержалась в кузнице, наблюдая за кузнецом: с обнаженным торсом, блестящей кожей, со шкурой, прикрывавшей срам, он ковал железо на наковальне — делал металлический браслет. Она захотела купить вещицу, но негр преподнес ее в подарок — скромный, но совершенно бесподобный сувенир сверкал на солнце.

Возвратившись с прогулки с сияющими глазами, перламутровым от пота лицом и голосом, сдавленным от прилива чувств, Людмила спросила у Вентуриньи, все еще валявшегося в гамаке, наслаждаясь сиестой:

— А это твоя деревня, батюшка? И это все твои слуги? — Она склонилась над гамаком, грудь ее призывно вздымалась: — Если бы ты действительно меня любил, то подарил бы мне деревню и слуг в залог своей любви.