— Как я могла захотеть лечь с его сыном? Боже меня спаси и сохрани! Когда он вошел, то предложил мне деньги, сказал, что я красивая и все такое. Я попросила, чтобы он оставил меня в покое, а он заговорил о полковнике, сказал, что знал обо всем и тоже хотел. Я снова взмолилась, ради блага его матери, ради души полковника. Но он уже стянул пиджак и брюки и схватил меня. Но он был таким пьяным, что на ногах едва держался. Это меня и спасло.

Капитан Натариу да Фонсека не произнес ни единого слова, лишь коснулся кончиками пальцев напряженного лица девушки и смахнул со щеки слезу. Сакраменту схватила ласкавшую ее руку и поцеловала:

— В поезде я думала о вас. Кроме матери, которая ничего не может сделать, у меня в этой жизни только вы и есть.

Она снова уставилась в пол:

— И еще однажды я о вас вспомнила. Так ясно вспомнила — будто увидала вас рядом и вы говорили мне, что я должна ответить доне Мизете.

Имя показалось капитану знакомым:

— Я знаю одну Мизете. Это хозяйка борделя на Змеином острове.

— Она мне отправила послание, приглашала пойти промышлять к ней в заведение. И вот тогда я вспомнила вас, и вы мне говорили, что полковнику бы не пришлось по нраву, если бы я занялась проституцией. Лучше уж быть служанкой в доме доны Эрнештины. Только это невозможно, раз доктор там живет. Я села на поезд, вышла в Такараше и направилась сюда. Я только-только пришла, даже не знаю, где мать. Но я увидела вас, и этого мне довольно.

Она снова посмотрела на него и сказала голосом твердым и спокойным:

— Никто меня не возьмет ни деньгами, ни силой. — Она улыбнулась сквозь слезы, посмотрела на свои руки, покрытые дорожной пылью, дотронулась до волос, затвердевших от грязи, и произнесла тихонько:

— Мне нужно помыться. Я просто ужасная. Когда мать придет, пойду на реку.

Натариу рассказал ей, где была и что делала Эфижения. Голосом, в котором смешались смущение и дерзость, Сакраменту заявила:

— Тогда я пойду мыться прямо сейчас, пока она не пришла. Я ужас какая грязная, такая страшная, что вы меня даже не замечаете.

— Грязная или чистая, ты все равное хороша, как никто. Если бы полковник глаз на тебя не положил, то именно я сделал бы тебя женщиной.

— Может, и так. Как бы я могла отказать, если только о вас и думала?

Она направилась к двери, прошла мимо него, пышные груди коснулись груди капитана.

— С вашего позволения, полковник! — И он проследовал за ней к берегу.

Фауд Каран, сидя за столиком в баре и наслаждаясь ароматным араком — своим любимым напитком, — улыбнулся Большому Турку, своему другу Фадулу Абдале, и заявил напыщенно:

— Над Итабуной, друг Фадул, разразился сексуальный катаклизм, и мы живем теперь под его знаком. Катаклизм этот откликается на поэтичное и загадочное обращение «Людмила Григорьевна Ситкинбаум» — ну просто стихи, так ведь? — Он повторил хорошо поставленным, округлым голосом, подкрепив свои слова высокопарным жестом: — Она пришла из сибирской тайги — Людмила Григорьевна Ситкинбаум!

На секунду Фауд Каран замолчал, слушая чистое эхо возвышенного имени и явно восхищаясь собственным голосом:

— Ты слышал о роковых женщинах, друг Фадул? Так вот, Людмила Григорьевна — это великолепный экземпляр, прототип, парадигма роковой женщины. Мы все покорились ее совершенствам, она обратила нас в рабов, счастливых в своем рабстве.

Фауд Каран отпил глоток арака, чтобы смягчить горло. Лицо его светилось от глубокого интеллектуального наслаждения. Фадул последовал его примеру. Он восторженно внимал лодырю — одному из двух своих корифеев; вторым был Алвару Фариа, живший в Ильеусе.

— Это пожирательница мужчин, о мой Большой Турок! И чем чернее, тем лучше. Чем больше в них африканской крови, тем глубже они западают ей в душу и тем сильнее у нее намокает между ног. По праву, но не фактически, она принадлежит нашему новому повелителю, доктору Боавентуре Андраде-младшему, наследнику Объединенного королевства Итабуны и Ильеуса. Мы теперь живем в царствование Боавентуры Второго Веселого, преемника Боавентуры Первого Вожака.

Фадула добрый Бог маронитов сослал на край света — в Большую Засаду. Оказываясь на оживленных улицах городов, куда он приезжал, чтобы пополнить запас товаров, погасить счета, подлежавшие оплате, и подписать новые, пройтись по барам, кабаре и борделям и увидеть, как пенные волны накатывают на берег, трактирщик пользовался случаем, чтобы побеседовать с двумя просвещенными эрудитами — Алвару Фариа в порту Ильеуса и Фаудом Караном в сертане Итабуны. У них было определенное сходство — оба презирали любую деятельность, кроме чисто интеллектуальной — такой как беседа, игра в покер или обсуждение местных происшествий. По мнению Фадула, Фауда Каран обладал скромным преимуществом перед партнером — он был арабом и говорил на языке пророка: ах, это мед и финики, анис и сахар! Будучи в курсе всех событий и сплетен, Фауд повествовал о них и подвергал их анализу с изяществом и знанием дела. Фадул восторженно слушал.

— Она красивая? — спросил он, и в голосе сквозило алчное желание.

— «Красивая» — это для Людмилы Григорьевны определение неподходящее. Она прекрасна — именно так. Я хочу верить, что она евразийка, что в ней смешалась славянская и семитская кровь. Если так, то она является нашей дальней родственницей и мы должны этим гордиться. Кроме того, что она прекрасна, она еще и полна мистицизма — потому что русская, драматизма — потому что еврейка; романтизма и чувственности, — за что стоит благодарить арабскую кровь. И если удача, Большой Турок, все еще сопутствует тебе, ты сможешь увидеть, как днем она проходит по улице, направляясь в магазины, чтобы выказать презрение к выставленному в них ассортименту, или как в сопровождении нашего молодого монарха царит ночами в кабаре со своим длинным нефритовым мундштуком и зелеными глазами. — Свои чувства он подытожил по-арабски: ia hôhi!

— Как же она здесь оказалась?

— Вентуринья ее притащил — как же еще?

— А почему же она поехала с докторишкой? — Фадул все еще не был удовлетворен полученной информацией.

— Потому что она проститутка, профессия у нее такая, и прикрывается тем, что распевает русские романсы. Она просто неподражаемо горланит «Песню волжских бурлаков». А брат — стоит упомянуть о нем мимоходом — довольно хорошо играет на балалайке, это нужно признать истины ради.

— Это действительно брат?

— Я навел справки и пришел к выводу, что Людмилу Григорьевну и Петра Сергеевича связывают действительно узы крови, а не постели. Они единоутробные брат и сестра. Она, конечно, шлюха, но зачем же напраслину возводить! За деньги она отдается только нашему распрекрасному Вентуринье, а всем остальным — даром, из чистой любви к разврату. Уж мы-то с тобой знаем, друг Фадул, что ничто в этом мире не сравнится с наслаждением, которое дает разврат.

— Воистину ничто.

Гиперболы и риторика Фауда Карана полностью отвечали тому потрясенному состоянию, которое охватило город из-за пьянящего присутствия Людмилы Григорьевны Ситкинбаум. Везде: в кабаре, и на главной площади, и даже в полных народу часовнях, — где бы ни появлялась, повиснув на руке Вентуриньи, сотканная из снега и огня, Людмила везде производила сенсацию и вызывала всеобщее смятение. Все хотели увидеть ее, погреться в лучах ее улыбки, погибнуть в бездне, таившейся в глазах. В кабаре затихал пьяный разгул, в церкви благочестивое молчание разрушалось ахами и охами — возгласами желания и восторга. Огонь страсти окружал ее подобно божественному ореолу, подобно сверкающему хвосту кометы.

Известие о кончине полковника Боавентуры Андраде прервало восхитительную учебу Вентуриньи в Сорбонне, что на плас Пигаль, заставив спешно вернуться в Бразилию. Той ночью бакалавр утопил в водке горе и угрызения совести — выпил столько, сколько никогда в жизни не пил.

Людмила Григорьевна, узнав о трагедии, обрушившейся на его батюшку, разразилась безудержными рыданиями. Не просто всплакнула, выдавив пару скупых слезинок, — это был истинный плач славянки с обмороком, безумствами и молитвами на русском. Все существо Вентуриньи до самой мошонки горело страстью, и новоиспеченный европеец решил увезти Людмилу с собой в Бразилию — это наилучший способ импортировать европейскую культуру в лице самого яркого ее представителя. За ней последовал брат — Петр Сергеевич, а любовник, Константин Иванович Сурков, остался в Париже грызть крышку от ночного горшка — так по-народному выразился ликующий Вентуринья.