Когда Сусси наконец вернулась — одна, слава богу! — она уже не так светилась от счастья. Подруга взяла меня за руку, мы вышли из парка и снова забрались в экипаж ее мужа, чтобы отправиться домой. Задумчивая, даже мрачная, Сусси спросила, не могу ли я ее выслушать.

— Конечно, расскажи о своих малышах, — сказала я и поняла, что эти слова медленно оформлялись в моей голове в течение всего того времени, которое я провела по ее милости наедине с собой.

Сусси была поражена.

— Да ты ведьма! Это как раз то, о чем я хотела поговорить! — воскликнула подруга, и, если только она не блестящая актриса, я могла бы заключить пари, что ее слова были искренними. — Ох, я могу рассказать об этом только тебе, моя дорогая. Я начинаю бояться, что просто не испытываю к ним тех чувств, которые должна испытывать мать. Все это так тяжело. Маленький Карл плохо берет бутылочку с молочной мукой — знаешь, это лучшее средство, разработанное учеными в лабораториях Швейцарии, — и поэтому не растет как следует; он все время плачет и никогда не бывает доволен. Это так утомительно, так мучительно! Я не знаю, как мне с ним обращаться; а моя маленькая принцесса постоянно сердится; ей не нравится, что в доме малыш, от него, мол только шум и хлопоты. Не знаю, как мне жить дальше, моя дорогая. Мне кажется, я напрочь лишена материнских чувств.

— Вряд ли я та, кого стоит спрашивать о материнстве, — сказала я ей, стараясь сохранять тон беззаботным, как недавно делала она. (Сусси ничего не знает о необычных условиях нашего брака, которые поставил Виктор.) — Конечно, твои малыши особенные, но я уверена, им на пользу пойдет все то, что помогает обычным детям.

— Наша старая кухарка — та, которую я привела с собой из дома родителей, — говорит, когда дети в деревне так плачут, это значит, что они просят материнского молока, — произнесла Сусси, понизив голос и склонившись ко мне. — Но от меня ведь не могут ждать… Ни одна леди не станет портить фигуру подобным образом! Вскоре после родов я спросила мужа, не стоит ли нам отослать ребенка к кормилице, но он и слушать не захотел о том, чтобы его сына растили невежественные простолюдины. Честно говоря, какая-то кухарка не имеет права разговаривать с леди подобным образом. Но все-таки она знает меня с самого детства. Как это объяснить… иногда я чувствую… — Она запнулась, а затем продолжила еще тише: — Скажи, Северина, ты помнишь то место за собором Парижской Богоматери, которое омывается со всех сторон водой и откуда они вытаскивают тела утопленников? Тех, кого ограбили и бросили в реку, или тех, кто, возможно, не нашел в себе сил жить дальше. Отвратительная, пугающая оборотная сторона Парижа, которой художники пользуются на занятиях по анатомическому рисованию. Иногда у меня бывают кошмары об этом.

Чтобы отвлечь подругу от нездоровых мыслей, я обращала ее внимание на разные здания, мимо которых мы проезжали в экипаже, и рассказывала о наших общих знакомых. Но конечно, я помню морг. Эти тела невозможно забыть. Их сотнями вытаскивают из воды каждый год. Лицо Сусси стало белым как смерть лишь при мысли о них. Но какое отношение это имеет к ее сегодняшней жизни, красивому дому и детям? И ее воспоминания о Париже, и ее теперешняя жизнь важной дамы кажутся полной противоположностью моим собственным. Чтобы оставаться подругой Сусси, я могу разделить лишь некоторые моменты ее жизни.

— Северина, ты поедешь со мной еще?

— Конечно, моя дорогая, — заверила я ее и поблагодарила за прекрасную прогулку в Тиволи.

Но когда я думаю о Викторе, о жизни, которую с ним разделяю, о своих мечтах, о вере мужа в то, что все люди живут так же, как он, руководствуясь высочайшими принципами, мне кажется маловероятной возможность предпринять еще раз подобную поездку. Даже в исключительно прекрасном экипаже Шёнхайдера, запряженном парой превосходных вороных и управляемом лакеем в цилиндре с кокардой.

На приемах она то и дело бросает взгляды по комнате, держа в поле зрения всех и каждого, громко хохочет, щеголяет какой-нибудь принесенной с собой вещью, или своим туалетом, или даже собственным ребенком. Но сегодня днем, в одиночестве на скамейке в парке, Маргарет, кажется, ушла в себя. Она не смотрит на неспокойную воду озера, лежащего перед ней. Она не привлекает внимания здешних, которые шагают мимо с набитыми продуктовыми сумками или школьными рюкзаками. Из-под ее воротника больше не торчит яркий шарф. Она просто сидит на скамейке, положив пакет рядом с собой и сцепив руки на дамской сумочке, которая покоится у нее на коленях. Ее фигура так абсолютно неподвижна и при этом так напряженно насторожена, что Йону на ум приходит образ охотника в засидке на уток.

На деле же это он притаился в тени за киоском. Никто не смотрит в его сторону. Йон надеется, что прохожие будут благоразумно держаться от иностранца на почтительном расстоянии. Впереди за прилавком государственные служащие продают зернистое мороженое одного-единственного вида с неподдающимся определению вкусом своим согражданам, пришедшим в этот теплый осенний день в парк культуры и отдыха Херэстрэу.

Какой-то мужчина усаживается с другого конца скамейки, на которой сидит Маргарет. Внимательно присматривающийся Йон при виде этого человека резко настораживается. Похожий на рядового гражданина — худой, поистрепавшийся, — он как-то уж слишком нарочито разворачивает тонкую ежедневную газету и приступает к чтению. Это субъект от сорока до пятидесяти лет, с наружностью рабочего. Сразу вызывает подозрение то, что он начал читать первые страницы, которые обычно заполнены официальными статьями, восхваляющими достоинства четы Чаушеску. Обычно румыны сразу переходят к последним страницам, посвященным спорту и развлечениям. Вдруг мужчина приподнимается и передвигается на середину скамьи, поближе к Маргарет.

Йон не считает возможным рассматривать этого человека в качестве кандидата на роль ее любовника. По крайней мере большая часть его разума отвергает подобную вероятность. Но посла волнует, может ли этот тип представлять для нее угрозу. Маргарет, кажется, совершенно не подозревает о присутствии мужчины. Она смотрит вниз на дорожку, словно раздумывая, не прогуляться ли ей вокруг озера. Когда мужчина почти незаметно снова придвигается поближе, Йон больше не может ждать. Ему кажется, будет лучше подойти к скамейке и снять напряжение этой сцены. Он скажет, что закончил свою прогулку и собирается возвращаться в посольство, а потом непринужденно добавит, мол, надо же было такому случиться, что в конце их дорожки пересеклись так же, как и вначале. Направляясь к Маргарет, Йон репетирует про себя заготовленные фразы, собираясь приветствовать ее с большей сердечностью, чем когда они встретились у входа. Он полон решимости нарушить эту зловещую тишину.

Далее происходит следующее. Едва заметив приближение Йона, мужчина вскакивает со скамейки и с ужасом озирается по сторонам — широко раскрытые глаза, болезненно-бледное лицо, — после чего, спотыкаясь, со всех ног бежит по боковой дорожке в гущу деревьев. В разгар этой суматохи Йон, который чувствует себя так, будто спугнул дичь, понимает, что Маргарет не собирается отвечать на его нежное приветствие. Она разворачивается к нему, кипя от ярости. Раньше Йон никогда не видел, чтобы Маргарет злилась, и считал ее на это неспособной, но, вероятно, ошибался.

— Сядьте. Сейчас же.

Она умудряется излучать раскаленный добела гнев, еле шевеля губами, и все время роется в сумочке, словно ищет сигарету или помаду. Йон вяло опускается на скамейку, понурив голову, становясь меньше и неприметнее, потому что этого хочет Маргарет.

— Вы даже не представляете, что наделали. Я же просила вас держаться подальше!

Он переводит взгляд на выпуклый и сморщенный полиэтиленовый пакет, который их разделяет. От нее не ускользает движение его глаз.

— Да пожалуйста! — шепчет она. — Можете заглянуть!

Одной рукой Йон отодвигает край пакета и всматривается в содержимое: аспирин Байера, упаковка презервативов, большой контейнер сухого молока, антацидный препарат, три пачки шпилек, бутылочка со средством от бородавок и две религиозные брошюры. Предметы, никого бы не удивившие в других частях мира, но контрабанда в Социалистической Республике Румыния. Ему нужно задать вопрос.