— Или дьяволом! Правильное обучение… — раздался в ответ голос Виктора, сопровождаемый глухим стуком чего-то, возможно туфли, упавшей на пол. — Платон Афинский однажды заявил…

— Я пойду к нему, — быстро сказала я и, поспешно пожелав брату спокойной ночи, удалилась.

Мне нужно было помочь Виктору надеть ночное белье, а кроме того, помешать ему выглядеть смешным в глазах старого друга, который, даже пребывая в таком же состоянии, не смог бы постичь умозаключения этого нестандартного творческого разума.

Воскресенье, 31 декабря.

С улицы доносятся звуки ракет и китайских пистолетов, из которых уже палят вовсю в честь Нового года, хотя до полуночи остается еще час. После ужина Свен укутался в пальто и отправился на улицу, чтобы воочию увидеть празднество, — где бы ни имел место выброс жизненной энергии, мой брат не мог оставаться в стороне, — но свою американскую Грейс, как называет ее Виктор, с собой не взял. Она сидела в кабинете на диване с жесткой спинкой, грациозно подогнув под себя тонкие ноги и упершись ладонью в подбородок, а локтем — в подлокотник. Я думаю, ей хотелось бы пойти со Свеном. Со времени своего пребывания в Париже он был любителем поразвлечься с дамами сомнительной репутации, и это явно огорчает его маленькую подружку, богатую американскую девочку, корчащую из себя цыганку. Даже несмотря на их вроде бы невинные отношения.

Я пыталась объяснить, что сегодня ночью лучше оставаться дома, поскольку поведение людей на улицах может стать непредсказуемым или даже опасным. Они будут надевать свои пальто наизнанку, расхаживать в карнавальных костюмах, запускать ракеты, шутить над ничего не подозревающими прохожими и даже прыгать в общественные фонтаны с целью искупаться. Трудно поверить, что в городе всего-навсего царит праздничное настроение, если владельцам ресторанов приходится в эту ночь закрывать досками выходящие на улицу окна, иначе те будут разбиты.

Виктор сослался на боль в спине и рано ушел спать. Я развлекала Грейс, с помощью жестов рассказывая ей о традиционных способах украшения juleträ[31] позолоченными сосновыми шишками, марципаном и шоколадными конфетами, хотя у нас нет ни детей, ни денег для оправдания подобной расточительности. Я поймала себя на том, что говорю таким тоном, будто рассказываю ребенку сказку на ночь. Сначала Грейс смеялась, потом улыбалась и наконец, обернув шаль вокруг плеч, начала клевать носом. Убедившись в том, что она спит, я достала дневник и уже почти полчаса пишу.

Только что до меня донесся звонкий смех, прорезавший холодный ночной воздух двора. Я подошла к окну и увидела Свена, который стоял внизу, поддерживаемый высокой женщиной в грязном пальто и шляпе набекрень; еще одна, более хрупкая, дама в шляпе с цветочками, не соответствующей времени года, повисла на руке первой. Свен с грубым хохотом отмахивался от женщин. Проверяя, не разбудила ли эта суматоха бедную Грейс, я слышала тяжелые, неравномерные шаги Свена, поднимавшегося по лестнице.

Среда, 3 января.

Праздники добавили нам столько хлопот, что за прошедшие несколько дней я не прикасалась к дневнику, хотя Свен и Виктор прекратили вести ночные дискуссии. Мы гасим лампы и без промедления отправляемся в кровать, как только день подходит к концу.

По собственному выбору мы с Виктором живем, не принимая участия в fêtes,[32] банкетах и театральных торжествах. Просто отметить наступление нового года стоит нам некоторых усилий и времени. Ощипать гуся, чтобы запечь его с яблоками и черносливом к рождественскому ужину, приготовить что-нибудь вкусненькое накануне (на «малый сочельник»), украсить сосновыми ветками камин и стол, поставить вдоль веток зажженные свечи — мы бы не стали заходить так далеко, если бы у нас не было гостей из деревни. Свен пребывает в хорошем настроении, и сегодня я не жду его возвращения домой до поздней ночи. Но днем видно, насколько городской воздух и шум истощили его силы. Из высказываний, которые он обращает к Грейс, нам становится ясно, что мысленно он уже возвращается к рисованию и товарищам в поселении художников.

Пятница, 5 января.

Сегодня утром Свен и Грейс распрощались с нами и вернулись на север. Свен еще раз сказал, что настоящую Данию в городе не найти, а вот среди деревенских жителей… что наше здоровье пострадает здесь, как это случилось с ним, и поэтому нам нужно подумать о переменах. Он намекает (к неприкрытому раздражению моего мужа), что Виктор писал бы в более возвышенном и ярком стиле, если бы его жизнь не была ограничена этими городскими стенами.

Я пошла провожать Свена вниз. Я знала, что, когда они несколько минут назад раскланивались с Виктором, тот дал им денег, но не стала заговаривать об этом. Грейс уже ждала, взгромоздившись на сиденье повозки, которая должна была отвезти их вместе с чемоданами на железнодорожный вокзал. По улице, взявшись за руки, плелись два мальчика, одетые в пальто из грубой шерсти и вязаные шапки; один повыше, другой пониже. Вид этих двоих, по-видимому братьев, пробудил во мне воспоминания. В детстве у нас со Свеном был уговор защищать друг друга, но между нами также существовало соперничество, которое оставалось невидимым для окружающих нас взрослых.

Когда дядя Мелькиор работал над своими научными статьями, ему очень мешали наши игры, и в какой-то момент его осенила мысль сажать нас рисовать за столом в своем кабинете. Он велел нам делать рисунки ботанических образцов, привезенных ему коллегами-коллекционерами, которые плавали в экспедиции по всему миру. Наш дядя обнаружил, что это занятие заставляет нас сидеть тихо в течение продолжительного времени, и был этому необыкновенно рад, поскольку ему нравилось думать, будто он способен решить любую проблему, даже если она связана с такими юными созданиями, как мы.

Его обычной практикой было дать нам по образцу для рисования. В тот день, выбрав первый экземпляр, дядя, кажется, забавлялся, наблюдая, как мы затачиваем карандаши и немедленно приступаем к соревнованию. Комната с теплой печкой должна была погрузиться в тишину на час, чтобы Мелькиор мог хорошенько подумать и записать свои мысли. Но когда мы сползли со своих мест и стремительно помчались к нему с нашими рисунками, произошло нечто такое, о чем я помнила еще долго. Дядя быстро посмотрел на рисунок в моей руке, неопределенно хмыкнув, а затем взял листок Свена и закивал, явно довольный. Я до сих пор вижу его большую руку с кольцом на среднем пальце, указывающую на достоинства лучшего рисунка, и слышу, как он говорит моему брату, что у него «настоящее видение — определенно есть талант». Все время, пока он рассуждал в том же духе, мы кривлялись и корчили друг другу рожи, а когда уже больше не могли терпеть, то одновременно загалдели, один в одно дядино ухо, вторая — в другое, что мы подшутили над ним, поменявшись рисунками, и на самом деле он говорит сейчас о моем рисунке.

Дядя Мелькиор выглядел явно разгневанным тем, что его обманули. Ему нравилось, чтобы все было как положено.

— Обманывать недопустимо, — упрекнул он и строго на нас смотрел, пока мы не унялись.

Затем дядя еще раз взглянул на оба рисунка, теперь уже более внимательно.

— В конце концов, это неудивительно, — произнес он спустя какое-то время. — Способность к подражанию и видению мельчайших деталей — признаки женского дара. Недостаточная аккуратность должна была насторожить меня. Ладно, дети, прекрасно, вы меня обманули. Привычка, должен сказать, которая не доведет вас до добра, если будете продолжать в том же духе. А сейчас ступайте к фру Моерх. У нее для вас кое-что есть.

Я указала Свену на двух маленьких братьев, шагающих по улице, напомнила, как дядя разрешил нам обоим учиться, когда мы умоляли его об уроках рисования, и спросила, не знает ли он, часом, что стало с тем объемистым альбомом, над которым я склонила голову в тот день, фиксируя каждую деталь Epidendrum oerstedii[33] в яростном и нешуточном соревновании с братом. Но Свен засмеялся и рассказал, как однажды поздно ночью он бросил эту тетрадь с детскими упражнениями в камин. Это произошло во время ссоры с Мелькиором из-за карманных денег, которая, как мне теперь ясно, уже тогда могла бы внушить дяде совершенно обоснованные опасения относительно того, не повлияет ли дурно на Свена вступление в права наследника. Безусловно, всем нам жилось бы сейчас намного легче, если бы мой брат, в течение года или двух после дядиной смерти, был несколько менее великодушным, компанейским и гостеприимным по отношению к большому кругу своих неимущих друзей-художников.