Маргарита напоминала мне прорицательницу, что некогда сидела подле Жиля за столом в Шантосе. Она была такая же высокая, белолицая, черноволосая, с горячими устами и пылающим взором. А еще она походила на одну из монахинь, прислуживающих в Страсбургском соборе.

Но я не внял ее словам. И теперь, вспоминая ее мягкое тело, пышную копну волос, которые она распускала, чтобы порадовать меня, сердце мое наполняется трепетной грустью, а по телу разливается приятное тепло.

Рене де Ласуз:

Он находился в компании хитрого вида человечка, неопределенного возраста, без конца потирающего свои короткие розовые ручки. Его скошенный голый подбородок и губы переходят к носу наподобие куньей мордочки. Гладкие веки, увенчанные длинными белесыми ресницами, наполовину прикрывают черные, жестокие зрачки. Волосы, отливающие шелковистым блеском, аккуратно подстрижены и свободно ложатся на плечи. На выпуклом лбу ни одной морщинки.

— Еще раз говорю вам, монсеньор Рене, напрасно вы упорствуете. Наоборот, вам следует собрать как можно больше доказательств и изложить их в новом прошении, которое мы собираемся представить его величеству. Только в этом ваше спасение. Еще раз взвесьте все. Герцог, кроме телесного наказания, приговорил вашего брата к выплате пятидесяти тысяч золотых экю, если выразиться точно: «изъять их из собственности указанного сира по закону и справедливости», тем самым он вполне определенно выразил свое намерение.

— Окончательно завладеть Шантосе?

— Этот замок защищает герцогство Бретань со стороны Анжу. Одиннадцать башен — прекрасное укрепление. Долгие годы герцог подбирается к нему: сначала он воздействовал на монсеньера Жиля уговорами и лестью, затем сделал его своим должником и перешел к угрозам. Если вы не поспешите принять наши условия, замок перейдет к нему. Вам выпала честь представить прошение королю от имени Екатерины Туарской и мадемуазель Марии, ее дочери, а также от своего имени как брата и наследника. Все семейство поддержит этот шаг, сам граф де Лаваль заинтересован в вашем содействии.

— Это не терпит отлагательства?

— Ни дня, монсеньор. Герцог привык действовать без промедления. Берегитесь его!

— Что же мы напишем в этом прошении? Мне не приходит в голову ни одного удобного предлога.

— Мы представим вашего брата безумным расточителем, не способным отвечать за свои действия. Мы убедим его величество в том, что его письма, накладывающие вето на продажу земель, остались без внимания, и значит, все приобретения, сделанные после этого, не имеют силы, и что конфискация Шантосе незаконна. Где купчии, дарственные, закладные, подписанные вашим братом?

— Рассеяны, затеряны среди доверенных людей Жиля, проходимцев и мошенников, которые разжирели на его подачках, а теперь разбежались: Бриквиль, Сийе, Хике Бремонтский…

— Жаль! Но не припомните ли вы сами, как совершались эти сделки? Напрягите вашу память, мой милый. Следствие докажет обоснованность вашей жалобы. Для начала необходимо просто перечислить сделки, уточнить, что было продано. Король должен знать обо всех безрассудствах вашего брата, совершенных до и после его писем, иначе наши доводы не будут убедительными. От этого зависит ваше будущее, не забывайте…

Каждая фраза человечка завершается улыбками, которые можно было бы счесть за проявление любезности, если бы в них не было столько откровенной лести. Хмурый Рене задается вопросом, что скрывается за его учтивостью, не слишком уместной сейчас: он служит нам или выполняет тайное поручение герцога? И произносит:

— Мой брат был нетерпим к любому вмешательству в его дела. Он предпочитал вести их один и ни перед кем не отчитывался. Это одна из причин, по которым он отделался от Екатерины Туарской и сослал ее в Пузож. Екатерина переусердствовала в защите наших интересов.

Рене уже не тот, каковым мечтал его видеть сир де Краон в день своей смерти, когда, предпочтя его внезапно Жилю, он пожаловал ему свои шлем и меч. Теперь это человек, лишенный власти, всех своих привилегий. Его черты, его голос несут отпечаток подавленности. Всем известно, что в отличие от Жиля, он никогда не зайдет слишком далеко в проявлениях жестокости и притязаниях на власть, ему не хватит на это ни характера, ни воображения. Это типичный несамостоятельный, вечный младший брат, с которым привыкли не считаться. Существо, с самого начала смирившееся с собственной второстепенностью, приговоренное навечно оставаться в тени подле старшего брата. К большему его не готовили. Выражение его мертвенно-бледного лица одновременно мягко и глуповато, движения неуверенны. Этот безобидный человек легко попадается в сети мошенников, на него несложно воздействовать, и нотариус, находящийся на службе у могущественного Лаваля, знает это.

— Монсеньер, не имеет смысла терзаться по поводу судьбы вашего брата. Епископ не осмелился его приговорить, Жиль был слишком высокопоставленным лицом, и против него стояли слишком незначительные люди. Но на мой взгляд, оказавшись в сложной ситуации, он позволил себе незаконные действия против вас. Таким образом, монсеньер, и вам не стоит быть слишком щепетильным по отношению к нему.

— Я наслышан о его орлеанских похождениях, — начинает Рене.

В его слабом голосе сквозит угодничество. Будь он одет в грубое холщовое платье, а не в расшитый камзол, его можно было бы принять за скромного, глуповатого лавочника. Взгляд его порой затуманивается:

— Я нахожу полезным познакомить вас с некоторыми вещами. Они напрямую касаются вашего дела.

Он достает из пачки бумаг сложенный вдвое лист, разворачивает его и подает нотариусу. Но тот мягко отстраняет:

— Прочтите его сами, монсеньор…

Рене с трудом разбирает написанное, но читать он все же умеет, хотя пишет с великим трудом:

— Орлеан, август 1435: Жиль отдает в заклад начальнику Шеваль-Блан за двести золотых «Божий Остров» святого Августина, на латыни и французском. Жану Буало, хозяину постоялого двора, он закладывает «Метаморфозы» Овидия в кожаном переплете с застежкой из золоченого серебра…

— В 1434 году он устроил в Орлеане большой праздник, не так ли?

— Да. И когда он покинул город, ему нечем было расплатиться даже за постой. Ему пришлось заложить пару массивных золотых подсвечников… жертвенник и ризу… Он заложил все свои кареты и часть багажа… Он заложил и лошадей, среди которых был Щелкунчик, его лучший боевой конь…

— Превосходно! Продолжайте, монсеньор. Я не могу не оценить вашу точность и деловую хватку.

Рене де Ласуз приосанивается: ему редко приходилось слышать комплименты.

— Список довольно длинен и скучен, — говорит он. — Но я записал все детали. В целом выходит, что мой брат истратил на орлеанские торжества от восьмидесяти до ста тысяч золотых экю. Вот к чему это привело: он продал Конфоленское имение Готье де Бриссаку, Фонтен-Милон — Жану де Марсиллю за четыре тысячи экю; Блэзон и Шемилль — Вильгельму де Лажюмельеру за пять тысяч экю, из которых получил всего три тысячи! Земли Гратекуисса были отданы епископу Анжерскому за двенадцать сотен экю; ренту за Бресилийский лес и весь Савенейский округ забрал Жан де Малетруа, епископ Нантский; замок Мот-Ашар достался Ги де Ларош-Гийону; Жану де Монтеклерку проданы владения Вута и Шенеси; герцогу Бретонскому — Принсейский лес и замок Бурнеф-ан-Рэ… Одним словом, после Орлеана пуатвинские земли перестали принадлежать моему брату, за исключением Пузожа и Тиффожа, которые принадлежали его жене. Ангвенские и бретонские владения были большей частью заложены…

— Ну и вы сами, — осторожно прибавляет нотариус (по-прежнему ласково улыбаясь), — оказались после этого собственником Тарвуа, Сен-Этьенн-де-Мэр-Морта и Лору-Боттеро…

— Но разве не по праву?

— Разумеется, ваша светлость, — торопливо говорит нотариус. — Я одобряю ваши действия и сожалею лишь о том, что вам не удалось завладеть большим.

— Добавлю, что впоследствии я вернул Жилю Сен-Этьенн. Но это не принесло ему счастья…