— Я уплатил им две сотни золотых, досточтимый брат, а мальчику отписал Ларивьерскую землю.

— Верно. А после вы увезли его с собой и дома принимали по-королевски, до того он вам полюбился и стал желанным!

Жиль горестно ухмыльнулся, в глазах его на мгновение вспыхнули искры:

— Более всего мне полюбился его голос. Я желал слушать его денно и нощно.

— И только-то?

— Этот голос дарил мне неземное наслаждение. С его помощью я легко сбрасывал с себя дьявольское обличье человека, погрязшего в страшных пороках. Он звал меня далеко-далеко, как это когда-то делала Жанна…

Мастер Фома:

— Жиль ударился в религию — точно так же он некогда пустился в Орлеанскую авантюру. Хотя я не могу сказать, что знал его очень хорошо, однако, как мне казалось, ему не хватало веры в нечто вечное, незыблемое. В душе его зияла пустота, и он лихорадочно стремился ее заполнить. Чревоугодие портит кровь, если тело не истрачивает лишнюю силу, что дают ему обильные яства; в теле тогда поселяется недуг. То же самое происходит и с богатой душой, если она не знает, куда излить переполняющую ее силу. Вскоре я понял, отчего Жиль ощущал неудовлетворенность и желал получить все, чтобы затем не иметь ничего. Земля не могла дать ему того, чего он вожделел; она не могла загасить огонь, что полыхал у него в крови, испепелял сердце и сжигал рассудок, обрекая его на горячечное безумие. И сейчас я могу сказать с уверенностью: если бы Жилю довелось родиться в нищете или в иное, более спокойное время, из него вышел бы истинный праведник. Тебя это удивляет, милый Рауле?

— Я пытаюсь вас понять и не могу.

— Говорю тебе, Жиль был рожден для славы, а не для прозябания где-то на отшибе, хотя на бедность ему грех было жаловаться. Мир вокруг него менялся. Однако натуры, подобные Жилю, не могут приспосабливаться, перед кем-то пасовать или в чем-то ограничивать себя. Они мечутся то туда, то сюда, гонимые тревогой, некой таинственной силой, обиженные, оскорбленные, и очень напоминают птиц, загнанных в ловушку, которые бьются головой и крыльями о потолок и стены, теряя оперение и истекая кровью. Жиль, казалось, возник из времен древних зодчих, что ставили первые христианские соборы. Он был одним из тех, кто с одинаковым воодушевлением грешил и каялся, а потом за прегрешения свои, исполнившись любви и добродетели, возводил на погруженной во мрак земле белые храмы и звал за собой народы — и умирал, прощенный за то, что при жизни не знал покоя и был неистов во всем: ибо Господь не прощает только равнодушных. Однако в пору его юности уже строили одни часовни; человек свыкся и с добром, и со злом. Высокие порывы иссякли в душах. Жизнь будто остановилась — все успокоилось и стало обыденным. А Жилю, поверь, такая жизнь претила, он злился на себя, потому что знал, что и сам повинен в этом, хотя, может, и не знал.

— Уважаемый мастер, быть вам на небесах не художником, но заступником. И все же, сдается мне, вы слишком снисходительны к нему.

— Жаль, не был ты в Сент-Илере, под Пуатье, когда Жиля, облаченного в священническую мантию поверх рыцарских доспехов, встречали как святого и величайшего из мирян. В тот день, как мне почудилось, я проник в самую суть его таинственной души. В Сент-Илерском соборе хор пел мессу Гийома Дюфе[26]. А одним из запевал был тот самый Соловей, чье имя не сходило с уст пуатвинцев. Когда его голос, звонкий и чистый, как горный ручей, вознесся под церковные своды, сеньор Жиль сделался сам не свой. Он сложил руки и с такой силой стиснул пальцы, что аж ногти на них покраснели. Дыхание у него было частое-частое, губы дрожали — казалось, он вот-вот задохнется. А глаза будто вобрали в себя всю бездонную синеву витражей. Я заметил, как по щекам его струились слезы… И что бы он потом ни содеял с этим мальчиком — ежели все, что говорят, правда! — в памяти моей образ Жиля запечатлелся таким, каким он был в то мгновение. Счастливый человек вполне смог бы совладать с таким сильным волнением. А Жиль с отрешенностью отчаянного ушел в божественную музыку с головой — точно в омут. Но не оттого, что его вдруг охватило раскаяние, просто он стремился унестись далеко-далеко, в давно забытое прошлое — во всяком случае, мне так показалось. Поэтому я и говорю, что он будто явился из другого времени, совершенно не похожего на наше.

Жилем всегда руководила непостижимая сила, заключенная в потаенных глубинах его сознания. Слышишь, Рауле? И уж коли мы с тобой возьмемся писать историю его жизни, это надо будет отметить особо. Время от времени Жиля озаряло яркое сияние, оно вспыхивало лишь на миг, точно молния, ослепляло его и так же внезапно гасло. И потом он, не жалея ни сил, ни средств, старался воссоздать этот дивный блеск искусственно. Так, после торжества в Сент-Илере он окружил себя пышной духовной свитой, и она стала неотъемлемой частью рыцарского отряда, который он собрал, когда Латремуай впал в немилость.

Для меня настали горячие времена. Надобно было спешить с отделкой часовен в Тиффоже и Машкуле, отвезти туда всевозможное убранство: декоративные полотна и церковную утварь — массивные золотые подсвечники, дискосы, украшенные драгоценными камнями дароносицы, сказочной красоты ковчеги для святых мощей и потиры. Помимо того, надо было сделать эскизы и изготовить скамьи, резные стулья и статуи в натуральную величину; купить епитрахили и расшитые золотом ризы.

Жиль и сам трудился, не покладая рук. Он хотел заполучить самых лучших певчих, причем готов был не постоять за ценой! Мы с ним даже ездили в Анжер — слушать самые изумительные хоры во всем королевстве. В Анжере, как ни в одном другом краю, спокон веку слагались дивные баллады и гимны. Богослужения всегда очаровывали Жиля, приводили в неописуемый восторг. И тут ему взбрело в голову превзойти самих анжерцев. Ничтоже сумняшеся он учредил духовную коллегию, человек пятьдесят; во главе с деканом, коего тотчас возвел в сан епископа; туда также вошли архидиаконы, викарии, канторы и музыканты. Даже тем, кто был ниже всех по рангу, он платил не меньше трехсот экю. Он облачил всех в длинные пурпурные мантии, отороченные беличьим и куньим мехом. В часовне каждый должен был надевать богатый парчовый стихарь и беличью шапочку. А для дороги были специально сшиты короткие платья и шапки, чтобы было удобно ездить верхом. Мне также пришлось смастерить органы — для церквей большие и один для поездок, значительно меньших размеров. И куда бы ни отправлялся Жиль, его непременно сопровождали две свиты — рыцари и духовенство; помимо того, с ним всегда путешествовал орган. Все это составляло длинную процессию. Но Жиль не скупясь оплачивал все расходы: за платья, застолья и ночлеги на постоялых дворах; а кроме того, исправно платил жалованье…

А я на досуге переписывал самые известные литургии, и среди прочего — мессу Гийома де Машо[27] и «Alma Redemptoris Mater»[28], которая больше всего нравилась Жилю…

Жиль:

— В докладной грамоте королю, — говорит брат Жувенель, — ваши правопреемники перечислили все до единой драгоценности из принадлежавшей вам церковной утвари и показали, что те, кто состоял в вашем капитуле[29], купались в роскоши. Кроме того, они утверждали, будто богатства и роскошь были нужны вам для того, чтобы славить не Господа, а самого себя. Это правда?

— Что вам сказать? Мне нравились пышные богослужения. Я всегда с упоением слушал церковные песнопения…

— Стало быть, вы услаждали себя, а не Господа?

— Что вам сказать? Блеск, музыка, богатые ткани, колыхавшиеся, подобно цветам в лучах солнца, — все это помогало мне защититься от самого себя; все это сплеталось в волшебную вуаль, за которой я скрывался от внешнего мира.

— Кем же вы ощущали себя — очарованным зрителем или кающимся грешником? Может, вы старались ради спасения своей души? Ради искупления грехов? Или вы просто уподобились тем художникам, которые, возомнив себя богами, пренебрегают любовью ко Всевышнему?