А потом Жанну захватили в плен под Компьенем — это проявила себя роковая неизбежность по прихоти той самой судьбы, что когда-то привела ее в Реймс. Жиль не находил себе места от отчаяния — тогда-то, по моему твердому убеждению, в его метущейся душе и было посеяно ядовитое зерно сомнения, вытравившее веру в святые идеалы.
Сказать по чести, я не думаю, чтобы Жанну предали, как полагают иные. По моему разумению, сам Господь уготовил ей казематы, допросы и, в конце концов, костер, дабы судьба ее была поистине великой. Однако некоторые церковники считали, будто горькая участь постигла Жанну в наказание за необузданную гордыню. А Реньо Шартрский, который был обязан Деве епископским троном — он ожидал его целых пятнадцать лет! — посмел написать жителям Реймса следующее: „…Она не желала слушать ничьих советов и всегда поступала только в угоду себе. И ежели ее схватили, то только потому, что такова была воля Господа, ибо он не мог видеть, как возгордилась она, облачась в богатые платья, и, презрев Его, начала действовать по-своему“. Что до гордости, то Жанна исполнялась ею лишь тогда, когда выполняла волю Царя небесного. Ничто не ущемляет низкую и жалкую душу так, как непостижимое для нее благородство ближнего. Так что Жанну обрек на смерть не только епископ Кошон[23], но и Реньо Шартрский, отступившийся от нее с поразительным хладнокровием…»
Жиль:
— Когда Жанну схватили, я снова стал вести жизнь грешника. Правда, не сразу. Со свойственным многим простодушием я сначала понадеялся на порядочность англичан. Думал — они отдадут Жанну за выкуп, честь по чести, а тут Иоанн Люксембургский[24] возьми да и продай ее за десять тысяч золотых. Тогда я, барон де Рэ, помчался к королю и кинулся ему в ноги, нарушив волю Латремуая, и королева Иоланда поддержала меня. Прознав, что Жанну перевезли в Руан, в Боревуарский замок, и отдали на милость Бэдфорда и этого христопродавца Кошона, я собрал войско и пошел с ним в Нормандию. Но нас оказалось слишком мало.
— Разве вы не могли собрать больше воинов?
— За год до этого я уже продал родовой замок в Блезоне, чтобы расплатиться с наемниками. Так что мое тогдашнее положение было не из завидных. Латремуай и король отказали мне в помощи. Я сделал все, что мог. Жанну сожгли как колдунью и еретичку. И пламя, поглотившее ее, обожгло мне сердце.
— Что вы хотите этим сказать?
— То, что уже сказал. Пока оставалась надежда спасти Жанну, я еще держался. А если и срывался, то сразу же брал себя в руки и всякий раз думал — нет, Жанна не оставит меня, она наблюдает за мной из-за стен темницы и молится о спасении души своего верного спутника.
Когда же ее не стало, бесы накинулись на меня всем скопом. Я не находил себе места от злобы, меня неотступно преследовала одна и та же мысль: «Жанна умерла, покинутая всеми. Ее судили и сожгли, как какую-нибудь еретичку, хотя на самом деле она была дщерью Господней. К чему тогда благородные порывы души, если справедливости просто не существует, если на земле развелась одна лишь скверна. За что Жанна отдала молодость свою и жизнь — за то, чтобы восторжествовало вероломство? Она же могла жить без особых забот и хлопот в родной деревушке Домреми. Но нет, Жанна пожертвовала своим счастьем ради тех, кто осквернил ее дело, присвоил себе ее великие заслуги и теперь делает все, чтобы ее славное имя было навсегда предано забвению. И значит, коварство неминуемо побеждает честность, а праведность бессмысленна, бесполезна и даже более того — наказуема».
И вот бесы вновь затрубили в трубы и насели на меня со своими внушениями: «Ну, бедолага Жиль, неужто все это не послужит тебе уроком? Живи так, как хочется. Прими радость, которую ты столь опрометчиво отринул. Воздай королю своему по заслугам: возлюби себя, как он, умиротворись и будь похитрее. Карл совсем потерял голову в объятиях своей любовницы и напрочь забыл Жанну Лотарингскую, хотя ей обязан он своим престолом. Оставь несбыточные мечты, как он, как все они, и ступай в их мир, где все зиждется на крови, а ежели кто посмеет стать на твоем пути, уничтожь того без всякой жалости. Куда ни кинь взор, везде одно и то же. Повсюду тлен, люди сгнивают заживо, с той лишь разницей, что кто-то подыхает старым, а кто-то молодым, кто-то богатым, а кто-то нищим, один при этом радостно хохочет, а другой жалобно скулит. Сгреби руками сей тлен, расшевели его. Забудься в нем! И смейся! Смейся над всеми! А придет твой срок, сгинешь так же, как твоя Жанна, и пепел твой развеют по ветру. Раз так, что тебе за печаль до остальных? Ежели вздумаешь бороться и дальше, однажды какой-нибудь ловкач из королевских прихвостней возьмет и проткнет тебя мечом, а твой король о тебе и не вспомнит. Уж лучше жить себе в удовольствие, нежели вечно стоять истуканом в церкви со щитом на чреслах и с поднятым забралом. Жизнь прекрасна. Она — как дикое дитя, которое надо приручить. А для этого изловчись и подмани его, да поласковее. Когда же оно станет кротким и будет взирать на тебя с благоговением, бери его и владей им. Упивайся жизнью досыта и гони прочь невзгоды, а не то снова станешь человеком!» И я поддался бесовскому искушению, но не вдруг, а мало-помалу: твердыня души моей разрушилась, точно прохудившаяся запруда, — сперва один камень, за ним другой… и в образовавшуюся пробоину хлынул шальной поток.
— И все же в Ланьи вы увенчали себя славой. Когда Жанна была уже мертва.
— Ланьи — последний славный этап в моей жизни. Небо всегда кажется особенно ясным перед наступлением сумерек, предвестников ночи. Еще до Ланьи я призвал к себе моих молодцов. А им было больше по душе слышать шелест мягких шелковых тканей, нежели звон острых мечей. Они торопили меня домой — «на праздничное веселье». Ко всему прочему, я взялся за разбой, пойдя по стопам бывших моих соратников. Пламя костра, испепелившее Жанну, опалило наши души, исполненные пылких, благородных устремлений. Семейная вражда, борьба за место по рангу разразилась с новой устрашающей силой. Бретонцы сбросили иго захватчиков, и земля наша стала свободной. Латремуай вел борьбу с королевой Иоландой. А я, маршал Франции, повел себя с нею, как сущее ничтожество: когда Иоланда со своей маленькой свитой проезжала мимо Шантосе, я обобрал ее до нитки.
— Наверно, это сир де Краон вас надоумил: ведь сами вы ни за что не решились бы на такое?
В вопросе монаха Жиль уловил издевку.
— Нет, святой брат. Старик к тому времени уже дышал на ладан. Впрочем, он бы в любом случае по головке меня не погладил; от того, что я содеял, был один только вред — я лишился всех милостей и покровительства короля. И теперь дед глубоко раскаивался, что всю жизнь учил меня чинить зло. То было начало моего разорения и грехопадения, и он наблюдал за мной с безутешной тоской в глазах. Старик корил меня за расточительство, за то, что я швырял деньгами налево и направо, привечая людей случайных. Слабеющим голосом он умолял меня прогнать всех, от кого не было никакого проку. Но удел старых волков незавиден: приходит срок, волчата матереют и изгоняют его из стаи. И я удалил деда в его покои — обошелся с ним так сурово, что он даже боялся показаться мне на глаза. А вскорости он и вовсе слег, то ли от злобы, то ли от горя. Нотариусам и судейским писарям я строго-настрого заказал регулярно наведываться к нему — боялся, как бы он чего-нибудь не выкинул по слабости-то рассудка…
— Стало быть, вы боялись, что он лишит вас наследства — права на владение имением в Краноэ?
— Да. И я приставил к старику мою верную Гийометту, ей приходилось блюсти его денно и нощно и докладывать мне обо всем. К дверям в дедовы покои я тоже поставил стражу, так что к нему и мышь бы не проскочила, не говоря уже о братце моем Рене де Ласузе, хотя я и не думал ему ничего сообщать…
Гийометта Суконщица:
— Старик умер, всеми покинутый, — говорит она. — Не по-людски как-то вышло. Я не любила его. Но разве по-божески оставлять человека, когда он одной ногой на том свете? В такие часы разве можно думать о нем плохо? Как говорится, все там будем. Ах, несчастные мы разнесчастные!.. Да и потом, сам Жиль попросил меня в память о прошлом. Собрала я, значит, пожитки-то, а муж мне и говорит: «Хоть бы уж старик скорее того!.. А то мне без тебя, матушка, жизнь не в жизнь!»
