Монолог Евы …Создатель, твоя миссия добра, и ты поверь, за все тебе воздам я. Когда меня ты создал из ребра, еще я знать не знала про Адама. Не все ль равно, песок или кусок какой-то плоти, преданной покою? Но жилка, подсинившая висок, затрепетала под твоей рукою. Твое дыханье мне нутро ожгло больней, чем нежный круп коня – вожжою, как свет – за ночью вслед, в меня вошло и стало тем, что названо душою. И с той поры она во мне болит, и понимаю все острей и больше: когда живу я, как она велит, живу я так, как ты велишь, о Боже. Создатель, я за все тебе воздам и в лучший день, и в худшую годину, но объясни, при чем же тут Адам? Я Господу служу, не господину! Ко мне причастен мой земной супруг не больше, чем барашек, что недавно со мною подружился, ест из рук и на одежду своей шерсти дал мне. Ко мне причастен этот господин не больше, чем коровы, кони, козы и те цветы, что я вплетаю в косы, — все, чем меня ты щедро наградил. Ты повелел – и, значит, быть стадам, расти хлебам, цвести деревьям сада. Создатель, но при чем же тут Адам? Его же, Боже, не загонишь в стадо! Молчишь. И вновь болит душа моя. О, горечь безответного признанья! …И все жадней, все пристальнее я приглядываюсь к дереву познанья. «Быть женщиной – что это значит…» Быть женщиной – что это значит? Какою тайною владеть? Вот женщина. Но ты незрячий. Тебе ее не разглядеть. Вот женщина. Но ты незрячий. Ни в чем не виноват, незряч! А женщина себя назначит, назначит, как лекарство – врач. И если женщина приходит, себе единственно верна, она приходит – как проходит чума, блокада и война. И если женщина приходит и о себе заводит речь, она, как провод, ток проводит, чтоб над тобою свет зажечь. И если женщина приходит, чтоб оторвать тебя от дел, она тебя к тебе приводит. О, как ты этого хотел! Но если женщина уходит, побито голову неся, то все равно с собой уводит бесповоротно все и вся. И ты, тот истинный, тот лучший, ты тоже – там, в том далеке, зажат, как бесполезный ключик, в ее печальном кулачке. Она в улыбку слезы спрячет, переиначит правду в ложь… Как счастлив ты, что ты незрячий и что потери не поймешь. «Мне говорила красивая женщина…»
Мне говорила красивая женщина: «Я не грущу, не ропщу. Все, точно в шахматах, строго расчерчено, и ничего не хочу. В памяти – отблеск далекого пламени: детство, дороги, костры… Не изменить этих праведных, правильных правил старинной игры! Все же запутано, все же стреножено — черточка в чертеже, — жду я чего-то светло и встревоженно, и безнадежно уже. Вырваться, выбраться, взвиться бы птицею жизнь на себе испытать… Всё репетиции, всё репетиции, ну а когда же спектакль?!» …Что я могла ей ответить на это? Было в вопросе больше ответа, чем все, что знаю пока. Сузились, словно от яркого света, два моих темных зрачка.«…» Есть женщинам иным, о чем грустить, при всей заметной их судеб несхожести: и надо бы простить, да не простить ни черствости мужской, ни толстокожести. И женщина живет, беду тая, с душой усталой, медленно сгорающей. А рядом – муж, не вышедший в мужья, и дети – настоящие товарищи… «Какая нелепая женщина!…» Какая нелепая женщина! Одною работой жива. Ни капли в ней тайного, вещего, нет женственного естества. Походкой, прической, одеждою похожа скорей на мужчин. Где – слабое, нежно-мятежное? Очки. Сеть суровых морщин. Не хочет она или ленится, а может, ей все ни к чему. Читает какие-то лекции. Встречают ее по уму. И что-то в том есть безнадежное! …А мы разве лучше живем, когда со своими одежками все ленточки финишей рвем? И – первыми будем иль третьими, других оттеснив и забив, но как по одежке нас встретили, вот так и проводят, забыв. Заходит соседка немодная, и зависти я не уйму к тому, чем счастливо измотана, к повадке ее и уму. И мы говорим с ней о Маркесе, о Бунине и о Леже… И бремя страстей парикмахерских не давит на плечи уже. |
