«Моя присмиревшая мать…» Моя присмиревшая мать сидит и листает страницы. Она испугалась больницы, что в жизни возникла опять. А правнук ее, ползунок, хохочет, родной колокольчик, и сердце усталое хочет лишь этот и слышать звонок. А в сердце без воли ее, слегка различимы покуда, уколы сигналов оттуда, где нег ничего, забытье. Забудется мама, а мне в потоке забот и событий забвение это забыть ли? Терзает и днем, и во сне. Судьба, не спеши, потяни, не тронь истонченную нитку! Я в тайну твою не проникну, и все же – продли ее дни! А если уж так суждено, в тот час предзакатный, вечерний избавь ее хоть от мучений, коль надо уйти все равно. Загадочно наше житье, и много так значит, и мало… Глядит на меня моя мама, как на отраженье свое. Подвластные календарю, паденью мгновений-листочков, живем – и, наверное, точно я ей и себе говорю: «Я – бабочка, куколка – ты, моя оболочка, облатка. Не будет пути мне обратно в мир теплой твоей темноты». Вздыхаю, боюсь ее глаз… Вдруг – и утешенье, и вызов — спокойно: – Включи телевизор. Там «Клуб путешествий» сейчас… Бабушка Я в зеркале, себя обрадовавши, сквозь гром привычной маяты поймала вдруг покойной бабушки едва приметные черты. Их зябь, их рябь, их вязь неброская плыла, загадкою дразня. Мое славянское, отцовское не отдавало им меня. И все же это было явлено — намеком тающей зари. И я – как бабушка: и яблоня, и плод, и семечко внутри. Живу, отчаиваюсь, праздную, то как в бою, то как во сне. А бабушка была прекрасною! И силой праведною властною есть что-то от нее во мне. «Люби меня!…» Люби меня! Застенчиво, боязно люби, словно мы повенчаны богом и людьми… Люби меня уверенно, чини разбой — схвачена, уведена, украдена тобой! Люби меня бесстрашно, грубо, зло. Крути меня бесстрастно, как весло. Ломай меня бездумно, как кусты сирени. Иди за мной безумно, будто я – сирена… Люби меня по-отчески воспитывай, лепи, — как в хорошем очерке, правильно люби… Люби совсем неправильно, непедагогично, нецеленаправленно, нелогично… Люби дремуче, вечно, противоречиво… Буду эхом, вещью, судомойкой, чтивом, подушкой под локоть, скамейкой в тени… Захотел потрогать — руку протяни! Буду королевой: ниже спину, раб! Буду каравеллой: в море! Убран трап. Яблонькой – дичонком с терпкостью ветвей… Твоей девчонкой. Женщиной твоей. Усмехайся тонко, защищайся стойко, злись, гордись, глупи… Люби меня только. Только люби! «Бесконечными веками…» Бесконечными веками — есть на то причина — разговаривал руками любящий мужчина. Не растратчик, не обидчик, обольстивший ложью, а защитник, а добытчик, ломовая лошадь. Стрелы он строгал и струги, строил стены града. Если что сказали руки — повторять не надо. Ладил сети, ставил срубы, пласт взрыхлял для злака. Был он, может быть, и грубый… Как смотреть, однако. Как смотреть… Душа – не камень. Все ль тужить, болеть ей? …Говори со мной руками — языком столетий! Не на птичьем, на беспечном, выпорхнувшем хрупко, — говори на безупречном языке поступка. Говори своей заботой — не игрой дешевой. Говори своей работой: для меня – тяжелой. Говори, когда озябну, согревая споро. Говори со мной, хозяин, старший мой, опора. Как идет коса лугами — столько накосила! — Говори со мной руками, доброта и сила. Говори! И не полова — хлеб, шуршащий спело, — тихо народится слово, прочное, как дело. |
