Подходя к помосту, я смотрела на Блонделя, удивленная этой неожиданной встречей и отмечая, что выглядел он совершенно по-другому в сравнении с Блонделем из будуара. Обычно у него был несколько виноватый, приниженный вид. Это меня порой удивляло, так как жилось ему очень неплохо. Все дамы его баловали, он питался и проводил время лучше многих в его положении. Но его лицо постоянно напоминало мне лица людей, перенесших какое-то тяжелое испытание — наподобие сарацинского плена (если наш крестовый поход и не увенчался успехом, то пленных-то нам освободить удалось) или нравственного потрясения — и стоящих одной ногой в могиле. Но в этот вечер все было иначе. Его юное лица было радостно-оживленным, золотистый иней светлых волос словно подтаял, глаза сверкали, и сияли белизной зубы, когда он открывал рот при пении. Он был похож на архангела — не на Михаила, потому что у того был суровый вид, как у всякого солдата, а скорее на Гавриила.

И я вспомнила, что несколько часов назад — правда, эти часы теперь казались мне долгими годами — у меня были основания для благодарности ему. Хотя в общей сумятице, наступившей после его ухода, я упустила это из виду. Он помешал Беренгарии выставить себя дурой. И сейчас я тоже была признательна ему, что музыка и пение должны были смягчить Ричарда, сделать его более благосклонным, чем сразу после разговора с Каутенсисом или посещения загона для мулов, а значит — более расположенным выслушать меня.

«Хорошо, что ты здесь», — с удовольствием думала я, глядя на затылок серебристо-золотой головы, склонившейся над лютней. Эта мысль тут же приняла сугубо практический оборот, и я уже спрашивала себя, кто его сюда прислал — Беренгария? Когда-то раньше Блондель уже был послан шпионить за границу — не шпионит ли он снова? Может быть, это не казалось бы мне таким иллюзорным, нереальным, если бы я видела его здесь раньше. В ушах у меня гудели слова: «Вперед! Вперед, за Гроб Господень!»

Я стояла, ожидая окончания песни и раздумывая над странным переплетением своих мыслей. И тогда случилось это.

Рука Ричарда, тонкая, загорелая, словно созданная для ласки, потянулась, почти коснулась серебристо-золотой головы, поколебалась, словно парила в воздухе, и упала, как, должно быть, не раз падала рука Евы, прежде чем ее пальцы сомкнулись вокруг такого притягательного яблока.

Я взглянула на лицо Ричарда и увидела, возможно, самое потрясающее, самое унизительное, что только может увидеть на лице любого мужчины женщина — не говоря уже о матери: неприкрытое, голодное, похотливое желание, обращенное к другому мужчине, безошибочно узнаваемое всеми и жутко знакомое мне, потому что еще девушкой я провела некоторое время в обществе моего дяди, Роберта Антиохийского, самого обаятельного и красивого мужчины своего времени, но известного любителя мальчиков.

За одну секунду можно передумать многое, и я подумала: как странно, что мне пришлось в этот вечер вспомнить еще и Роберта. Ведь, размышляя о тысяче своих неудач, я вспомнила и о том, как я, красивая и полная гордой женственности, стремилась очаровать его, пытаясь казаться остроумной и общительной, разумеется, не из ревности, а из духа соперничества с очередным его фаворитом. Людовик разозлился, обвинил меня в адюльтере — а могла ли я сказать, что Роберт едва меня замечал, потому что я вовсе не была смазливым пажом? Это была одна из той самой тысячи моих неудач, о которых я вспоминала перед тем, как остановить мула.

А теперь я увидела проявление того же порока у моего любимого сына. И поняла, что он унаследован им через мою кровь. Видит Бог, у Генриха и у ему подобных пороков было больше чем достаточно, но содомскому пороку они подвержены не были.

Весь ужас этого открытия и понимания происходящего сразил меня, подобно свинцовой пуле, пробившей грудь несчастного, приговоренного к суровому, жестокому наказанию. Я стояла на расстоянии вытянутой руки от Ричарда, настолько потрясенная и ошеломленная, что если бы он поднял глаза и посмотрел на меня, у меня не было бы сил заговорить с ним. Даже если бы в шатер ворвался разъяренный лев, я не смогла бы пошевельнуться, чтобы уступить ему дорогу.

Алис… И эти бесконечные отсрочки… Отсутствие всякого интереса к Беренгарии… Все сходилось.

Отсюда и нежелание этого проклятого мальчишки сопровождать Беренгарию в задуманном ею рискованном предприятии.

Мне хотелось сесть, за что-нибудь ухватиться, но дощатые столы на козлах и скамьи отодвинули, и вокруг меня было пусто. Мрак и пустота кружились вокруг меня и пронизывали насквозь. Я была одна в этой бесконечной ночи.

Но удары сыпятся на нас всю жизнь, а роковым становится лишь последний. От остальных мы, пошатываясь, приходим в себя и продолжаем жить дальше. Скоро рассудок мой снова пришел в действие, и я подумала: «Это случайное открытие никак не влияет на то, что я собиралась сказать, возвратившись с полпути. Англия по-прежнему стоит там, где стояла. А Ричард, каким бы он ни был, остается моим сыном».

На этой моей мысли песня оборвалась. Юноша прошелся пальцами по струнам лютни в победном финальном аккорде, вскочил на ноги и, повернувшись лицом к Ричарду, произнес:

— Сир, это было восхитительно!

В ушах у меня отдавались удары сердца, ноги подкашивались, но я заставила себя шагнуть вперед и сказать, прежде чем успел заговорить Ричард:

— Действительно, это было превосходно.

Оба были поражены. Юноша смутился и стоял с виноватым видом. Ричард удивился и встревожился. Он поднялся на ноги, точно повторяя свои движения, когда помогал мне взойти на помост. На этот раз, однако, вместо того, чтобы обнять, он впился в меня очень серьезным взглядом.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, — с удивлением услышала я собственный голос. — Просто по пути домой на меня снизошло озарение, как на Саула из Тарса по пути в Дамаск, и я вернулась, чтобы рассказать о том, что мне открылось.

— Значит, — живо заметил он, — вы счастливее того святого, потому что ему-то ничего не открылось. Если мне не изменяет память, он пролежал слепым две недели. Правильно, Блондель? Ты же у нас человек ученый. Бог мой, да не стой же ты с таким видом, словно только что залез кому-то в карман. Моя мать после темноты не заметит, что ты перешел границы. — Поспешность, с которой он помог юноше совладать с собой, казалась мне многозначительной. И если бы я была слепа, то сама интонация, с которой он произнес «Блондель», ясно сказала бы обо всем. Ни в чем так не проявляется любовь, ненависть и даже безразличие, как в том, как человек произносит чье-то имя.

— Мои мысли занимает пара пустяков, — иронически проговорила я, — и, возможно, я тоже перешла границы, выйдя из темноты.

Юноша бросил на меня взгляд, полный понимания.

— Я, пожалуй, отойду, сир… миледи…

— Хорошо, Блондель. Но завтра, если тебе удастся обойти сторожевых собак… У меня, может быть, будет немного времени после ужина.

Точно в таком же духе Роберт Антиохийский отпускал, назначая встречу, каждого очередного фаворита, обманывая при этом лишь самого себя, бедный дурень. Интересно, вернется ли Ричард в свое обычное состояние, проводив юношу взглядом до выхода? Но он тут же стал таким, как всегда.

Единственная разница была в том, что все фавориты Роберта отличались расчетливостью, наглостью, хитростью и дерзостью. Ничего похожего не было у Блонделя — ни кокетства, ни многозначительной улыбки, ни непристойной походки с виляющим задом. Он скрылся в темноте и вышел из шатра, как мог бы выйти молодой оруженосец. Однако я помнила из разговора с Санчо, что этот юноша умеет хранить тайны.

Я тяжело опустилась на край кровати Ричарда, и он, повернувшись, озабоченно склонился надо мной.

— Мама, у тебя очень усталый вид. Тебе не следовало возвращаться. Почему ты не дождалась утра?

Я поймала себя на сожалении о том, что Бог не помешал мне вернуться. Сын стоял, склонившись ко мне, с выражением нежной тревоги на лице, красивый, мужественный, и мне всем сердцем захотелось повернуть время вспять, тогда я не вернулась бы сюда и избежала муки этого ужасного знания. Я непроизвольно проговорила: