— Вы отказываетесь пойти со мной?

Он не ответил.

— Отлично, тогда я пойду одна. Найду какого-нибудь менестреля и возьму у него напрокат какой-нибудь клоунский костюм, подаренный ему хозяином.

— Миледи, костюмы, которые вы мне дали, являются вашей неотъемлемой собственностью. Но отправитесь ли вы в одном из них или же в том, что на вас сейчас, при входе в шатер короля Англии о вас должны будут доложить подобающим вашему рангу и полу образом. Если бы такая честь выпала мне, я объявил бы о вас так громко, как только позволил бы голос.

Все это он произнес очень твердо, но как-то мимоходом, в точности как снисходительный, но здравомыслящий муж отнесся бы к возмутительным причудам жены.

Я в восхищении смотрела на Блонделя, Иоанна взирала на такую наглость, раскрыв рот от изумления, у герцогини был слегка, совсем чуть-чуть, веселый вид, а Беренгария казалась ошеломленной. Четверо женщин и один мужчина. И мужчина осмелился говорить!

При всей своей ошеломленности Беренгария заговорила первой и сказала так холодно и спокойно, словно отвечала ему на самый тривиальный вопрос:

— Хорошо, можете идти.

Его лицо внезапно вспыхнуло. Наверное, никто и никогда раньше не говорил с ним таким тоном. Он раскланялся с нами и вышел, полностью сохраняя достоинство. И, едва за ним закрылась дверь, как прорвалась ярость Беренгарии, словно давно взведенная пружина.

Меня до сих пор пробирает нервная дрожь при воспоминании о ее ярости, а также о сцене, разыгравшейся два часа спустя, когда я села на мула и под мелким дождиком отправилась в лагерь Ричарда. Мне лишний раз пришлось горестно осознать свой возраст, а также то, что я потерпела полное поражение и была вынуждена действовать наперекор себе.

Полная потеря самообладания распространяется как пожар, и когда Беренгария пристально посмотрела на закрывшуюся за Блонделем дверь, а затем резко повернулась и дала волю своему нраву, это выглядело так, словно кто-то бросил в стог сухого сена пылающую головешку. Казалось, что в тот момент всех нас охватило пламя ярости, и мы в открытую заговорили о своей ненависти, предубеждениях и обидах, и каждая требовала внимания к себе, бездумно выставляя себя напоказ перед остальными, подобно нищему, демонстрирующему свои ужасные язвы.

Кто бы мог подумать, что моя кроткая Иоанна так ненавидела меня? Что тот же самый голос, который только что говорил: «Мама права», теперь раздирал уши пронзительным криком:

— Сыновья! Всю жизнь только сыновья! Ричард, видите ли, так занят, что его нельзя беспокоить! Женщины ничего не значат. Только мужчины! И так всегда!

Это было до известной степени верно. Я обожала своих дочерей, но они никогда не значили для меня так много, как сыновья.

В бурном потоке памяти всплыл еще один смытый временем груз. Повернувшись к маленькой герцогине, я заявила:

— Все из-за вас, из-за вашей дурацкой шутки, которая вовсе не была шуткой! Такие люди, как вы, всегда приносят мне зло! Я давно это заметила. Я относила свою неприязнь на счет физического отвращения. Но в этом есть и некий пророческий смысл. Люди вашего сорта приносят несчастье. Мы были достаточно счастливы, и все шло хорошо, пока не влезли вы со своей шуткой. Будь проклято ваше остроумие, оно так же уродливо, как и ваше тело.

Здесь тоже была большая доля истины. И, понимая это, я окончательно разбушевалась. Я ненавидела Анну за ее роль в этой истории, но теперь смотрела на нее без содрогания. Я могла ее ударить, встряхнуть, как нормальную здоровую женщину. И она не испортит мне сегодня ужин! С этим покончено! Я понимала, почему ненавидела уродов — они приносили мне только несчастье.

Беренгария кричала своей единокровной сестре:

— Почему ты сидела и молчала? Ты же знаешь, что он выполнит любую твою просьбу. Нет, ты молчала как рыба! Ты просто хотела выставить меня на посмешище! А все потому, что я не желаю, чтобы он ехал строить твой распроклятый дом.

И это тоже было правдой. Если герцогиня и пошутила, то довольно зло, и за тем, что из этого вышло, наблюдала с явным удовольствием. Первое было преднамеренным, второе — предсказуемым.

Только одна из нас не потеряла голову, не кричала и не выказывала своих чувств — Анна (теперь я могу, думая о ней, мысленно называть ее просто Анной). И именно она, применив свою более чем скромную силу, укротила Беренгарию, когда та пришла в полное неистовство, и, повернувшись к Иоанне, сказала:

— Отыщите Матильду, пусть принесет лекарство, она знает какое.

Иоанна, к этому времени уже полностью впавшая в истерику, завопила:

— Вот какова моя роль — быть у всех на побегушках! А я, между прочим, королева Сицилии, а не мальчишка-паж.

И тогда я ударила ее по лицу. Она словно опомнилась, упала в кресло, беспомощно заплакала, и мне самой пришлось позвать фрейлину.

Когда Беренгария ушла, наплакавшись в огромную грудь Матильды («идемте, идемте, моя овечка, что они с вами сделали?»), а леди Пайла, сгорая от любопытства, просунула голову в дверь и объявила, что скоро будет готов ужин, Иоанна, Анна и я собрали остатки достоинства и вынуждены были прикрыть не только свои долго гноившиеся язвы, но и вновь приобретенные раны. Иоанна, обвив руками мою шею, просила прощения.

— Я люблю тебя, мама. Я восхищаюсь тобой больше, чем всеми остальными женщинами. Я ничего плохого не хотела… я просто… просто…

— Когда у тебя будут сыновья, а я надеюсь, что они у тебя будут, и дочери, тогда ты все поймешь и простишь меня.

С сняла с руки браслет и надела ей на руку. Она обрадовалась как ребенок и побежала умываться и причесываться. На несколько секунд мы остались наедине с Анной. Мы стояли в смятенном молчании, потом она сказала:

— Правда подобна вину, не так ли? Ею можно напиться допьяна.

— Я уже протрезвела, — вздохнула я. — И прошу вас простить меня за все, что из сказанного мною могло вас обидеть.

— Вы не сказали ничего обидного. Я была достойна упрека.

— Да, вы его заслужили, — ответила я откровенностью на откровенность. — Зачем вы это сделали? Зачем вообще упомянули эту Эсмеральду?

— Если бы я попыталась объяснить вам, вы назвали бы мои слова просто бредом. — Анна посмотрела на меня с неприкрытой сердечностью, и мне показалось, что она готова довериться мне. Но, поведя плечом, сказала: — Это не имеет значения. Как и желание Беренгарии увидеть Ричарда до нашего отплытия.

А Беренгария в своей комнате рыдала на плече Матильды: «Я же хотела только увидеть его! Что здесь плохого?»

И тогда я приняла решение.

— Я поеду к Ричарду и посмотрю, что можно сделать. Сегодня же, сразу после ужина. Только никому не говорите. Мы не должны порождать ложных надежд.

Итак, я со своим пажом Гасконом, одной рукой ухватившимся за мое стремя, а в другой державшим фонарь, отправилась на муле в лагерь Ричарда. Вечер был темным, и до появления луны оставалось еще много времени, но лагерь я увидела почти сразу. Над кострами, на которых солдаты готовили еду, поднимались дымки, и во мраке таинственно раскачивались светляки фонарей. Мы спустились в темные, глухие городские улицы, и подковы мула заскользили по мокрым булыжникам. Проехав через город, мы оказались на другой его окраине, где перед нами снова возникла панорама лагеря, и мне чудилось — или это просто была игра воображения? — что до меня донесся его запах. Безошибочно узнаваемый, незабываемый запах большого скопления солдат, лошадей, кожаной упряжи и парусиновых шатров — запах лагеря.

Меня охватило странное волнение, словно на грудь, под одежду, попала бабочка. Я забыла не только о недавней сцене, но и о длинной веренице лет и поймала себя на мысли о том давно ушедшем времени, когда я верхом отправилась на войну, спала под парусиновыми тентами или просто под звездным небом, не думая о завтрашнем дне и не отягощенная бременем воспоминаний. Ничто, ничто во всем этом мире — а я сильно сомневалась в том, чтобы что-то было в ином, — не могло отнять у меня радостного ощущения молодости, озаренной будущим в ярких лучах солнца. Прошло время, полное раздоров и страданий, ухищрений и компромиссов, и я неожиданно превратилась в старуху, оглядывающуюся назад, на размытое густой тенью прошлое, и даже белые солнечные грезы о будущем обернулись тем, чем они и были — блуждающими огоньками и утраченными иллюзиями.