— Проснись, Анна. Мы сегодня же возвращемся в Руан. Ричард непременно приедет туда, это его столица и его любимый город. И я должна быть там. Я не хочу, чтобы меня снова не заметили и забыли. Эта старая кошка узнает, кто королева Англии!

Склонившись надо мной в сумраке раннего утра, Беренгария выглядела странно, но я, еще не окончательно проснувшись, отнесла это на счет волнений предыдущего дня. Однако вскоре встало солнце и я, посмотрев на нее при ярком свете, поняла, что она изменилась больше, чем я ожидала. Перемены были совершенно из ряда вон выходящими и казались устрашающими.

В Акре я часто отмечала удивительное неуязвимое спокойствие в глазах сарацинок, когда-то так поразившее нашего деда. Большинство из них, кроме самых бедных — а нередко и они тоже, — в детстве подверглись той самой небольшой операции, которую Ахбег сделал Беренгарии. На улицах Акры можно было увидеть молодую сарацинскую женщину, прижимавшую к груди мертвого ребенка, не находившую себе места от горя и проливавшую потоки слез из безмятежно-спокойных глаз, подобных альпийским фиалкам. Но в какой-то момент жизни неизбежно происходило изменение, потому что в глазах каждой сарацинской старухи, казалось, жила вся печальная мудрость мира, словно все чувства, годами сдерживаемые этой искусственной преградой, вдруг хлынули в ее глаза и завладели ими.

В точности то же самое произошло и с Беренгарией. Ее глаза, такие же голубые и прекрасные, как всегда, стали уязвимыми. Теперь они отражали ее чувства, как у всех женщин. Да, теперь ей будет гораздо труднее притворяться. Глаза могли сыграть предательскую роль.

В Руане было пусто и тихо. Как и предполагала Беренгария, все сколько-нибудь заметные люди уехали встречать короля. Мы одни, если не считать слуг, сидели в замке и томились ожиданием. Спокойствие нашей тихой заводи было нарушено самым ужасным образом.

Прямо из Меца Ричард отправился в Амстердам, где сел на корабль, отплывавший в Англию. Говорили, что Филипп Французский прислал Иоанну немногословное письмо, в котором предупреждал его о приезде Ричарда: «Будьте осторожны, дьявол на свободе!»

В тот день дьявол вырвался на свободу и в наших апартаментах. Я смертельно боялась, что Беренгария покалечит себя. Она полностью потеряла контроль над собой, а у меня не хватало ни ловкости, ни веса, чтобы повиснуть на ней и остановить.

— Не надо! Не надо! Перестань! — кричала я, глядя на то, как она бьется головой о каменную стену, и пыталась схватить ее за руку, но она отшвыривала меня, как комнатную собачонку.

Через несколько часов я, сама побитая, потрясенная и близкая к истерике, решила незаметно выйти из комнаты и позвать на помощь. Беренгария сошла с ума, а сумасшедших связывают. Можно понимать причину буйства и жалеть несчастного, но оставлять его в таком состоянии нельзя.

Но когда у меня оформилась эта мысль, она остановилась посреди очередной громогласной тирады и сказала:

— Если я сейчас не справлюсь с собой, то кончу так же, как моя мать. Анна, я скоро успокоюсь. Прости меня. Мною овладело безумие. — Она подошла ко мне, опустилась на колени, уткнулась головой в мои и разразилась потоком самых обычных слез, к которым женщины нередко прибегают в поисках утешения. Выплакавшись, она тихо заговорила, и ее слова показались бы мне очень лестными, будь я женщиной иного склада:

— У меня никого нет кроме тебя, Анна. Ты мой единственный друг. Только ты все знаешь и понимаешь. Ведь ты останешься со мной, да? Не покидай меня. Кроме тебя у меня никого нет…

Но я, живо представив себя в роли незаменимой сиделки, долгие дни сплошной скуки и полной несвободы, дала лишь самые неопределенные обещания, чтобы хотя бы немного утешить ее.

Инстинкт меня не обманул. Я и теперь помню атмосферу следующих дней. Беренгария отдалилась ото всех, кроме меня, и я сочла бессердечным уходить на свои прогулки и в равной степени бессердечным брать ее с собой. Она была уверена в том, что все встречные смотрят на нее с презрением и жалостью.

Долгие вечера пролетали бы быстро, если бы я могла спокойно читать, но Беренгария непрерывно напоминала о своем присутствии. Едва слышный вздох, беспокойное движение — и я чувствовала себя обязанной откладывать книгу и придумывать какое-нибудь совместное занятие. Я пыталась учить ее играть в шахматы — эта игра мне очень нравилась, — но Беренгария была так рассеянна, так блаженно невнимательна, что мне хотелось выть и швырять в нее фигурами. Пробовала я заинтересовать ее и одной старой, типично английской, очень интересной карточной игрой, которой я научилась в Акре. Но без определенного навыка игра не приносила никакого удовольствия, и поскольку Беренгария не могла или не хотела вникать в тонкости, я неизменно выигрывала, что ее очень огорчало.

Она была так слащава и мила, так стремилась угодить, едва я откладывала книгу…

— В карты? О, конечно, Анна. — И тут же утрачивала интерес, даже если под самым ее носом лежали выигрышные карты. И я выигрывала. Но это не приносило мне удовольствия и не вызывало интереса.

Скука… скука… сплошная скука. Порой мне казалось, что от скуки можно даже умереть.

Чего я только ей не предлагала. Говорила, что у королевы Англии должно быть достойное окружение, что нашу жизнь оживили бы веселые, образованные фрейлины…

— Да, наверное. Но, Анна, мне не нужен никто, кроме тебя. Они станут подсмеиваться надо мной, судачить за моей спиной. А с тобой мне не приходится ни притворяться, ни что-то объяснять. Вспомни, как стало хорошо, когда мы избавились от Пайлы.

Я предлагала съездить в Наварру — просто с визитом. Конечно, здесь я хитрила. Отец, несомненно, сразу догадался бы, что дело неладно, и мог бы принять какие-то меры без согласия Беренгарии. Там, по крайней мере, можно было поговорить с ним и с Молодым Санчо. Кроме того, в Памплоне, в родном доме, я могла бы иногда оставлять Беренгарию одну. О, как мне хотелось походить по городу, постоять на улице и посмотреть по сторонам, послушать разговоры на перекрестках и у лавок…

— Но приехать в Наварру — значит признать поражение. Ни одна замужняя женщина не вернется в дом отца, если не…

— Но всего лишь с визитом…

— Отец все поймет. Он посмеется, потом станет меня жалеть и, скорее всего, что-нибудь затеет, сделав это достоянием всего мира.

Такими тупиками оканчивалось большинство наших разговоров. Но она могла говорить без конца. «Поговори со мной, Анна. Скажи мне что-нибудь». И я ломала голову, выдумывая новую тему, которая исчерпывалась двумя фразами и замирала на иссушенной почве отсутствия общих интересов.

Наконец, окончательно отчаявшись, я надоумила ее начать вышивать гобелен. Какое-то время она делала это с удовольствием, а я читала. Потом я присоединялась к ней, задавала себе почти невозможное задание и вышивала до сумасшествия. Работая вместе, мы обменивались короткими бессвязными фразами.

Проклятый гобелен расцветал на глазах. И однажды вечером я между делом заметила:

— Что мы будем с ним делать, когда закончим? Для нашей комнаты он слишком велик, как и для любой в Мансе. Об этом надо подумать.

— Я уже подумала, Анна. Но не о гобелене, а о нас. Если теперешнее состояние затянется, нам, наверное, следует устраиваться самостоятельно. Ты согласна со мной?

— Я всегда хотела иметь собственный дом, — ответила я, прервав работу. Какая безопасная и плодотворная тема! И я принялась рассказывать о доме, который собиралась построить. Одна большая комната со стеклянным окном, сад с цветами и зелеными газонами, полки для моих книг, стол, за которым я могла бы писать, канделябр около кровати и никаких лестниц… Я представляла себе все это так реально, что почти чувствовала запах дома.

— Ты мечтала построить его в Апиете, и чтобы тебе помогал Блондель, — напомнила она, глядя на меня большими грустными глазами. — А я не хотела его отпускать! — Она выронила из руки иглу, столкнула с колен гобелен и зашагала по комнате. — Я расплатилась за свой эгоизм и за фанатичную веру в сновидение. Правда, кое-что сбылось — яма, например, оказалась достаточно реальной. В ней я теперь и сижу — сжалься надо мной, Господи! — отброшенная в сторону, забытая всеми, одинокая — если не говорить о тебе, Анна. Ирония судьбы, не так ли? И как ты можешь порой смеяться! Разве ты не помнишь тот вечер, перед самым отъездом из Памплоны, когда мы поссорились по поводу Блонделя? Ты еще сказала: «Ты всегда хочешь поступать по-своему?» По-своему! Вспомни об этом, Анна, и посмейся.