О, как бы я хотела быть юношей, мчащимся в седле к Ричарду, чтоб вложить свои руки в его и присягнуть его делу!

Этот лагерь на берегу моря под Мессиной считался лишь временным местом сбора, но был обустроен так, словно останется здесь навсегда. Бдительные часовые осветили фонарями наши лица, прежде чем пропустить нас на территорию. Ровные ряды шатров разделялись широкими проходами, а поднимающиеся над медленно тлеющими кучами навоза едкие испарения свидетельствовали о том, что у Ричарда хорошо поставлена санитарная служба. В других лагерях, во время последнего крестового похода, при Людовике, я требовала такой же чистоты.

«Навозные кучи слишком большие, — говорила я. — Земля не может столько поглотить, и когда она насытится, остальное будет смываться в воду и вызывать заболевания».

«Женская болтовня! — отмахивался Людовик. — Рядом с каждой фермой высится целый холм навоза, а есть ли люди здоровее крестьянских парней?»

Но я знала, что лагеря бывают разные, как знал это и Ричард. У него навоз собирали и сжигали. О, он хороший организатор, мой сын, а я вторгалась в его организованную жизнь с такими пустяками. Увидится ли он с нею, женится ли на ней здесь или на Кипре — какая разница?

Мое настроение изменилось настолько, что если бы мы с Ричардом жили под одной крышей и я пришла бы, скажем, к нему в комнату, чтобы поговорить об его отношении к невесте, то лишь пожала бы плечами и повернулась назад. Но ведь Беренгария приехала из такой дали. Кроме того, теперь, когда я была уже рядом с ним, следовало признаться себе в том, что мое желание «увидеть его» (ужасные слова!) было почти таким же горячим, как и желание Беренгарии. Я прошла мимо шелкового шатра с поднятым над ним штандартом Франции — странно было сознавать, что это мой собственный штандарт, — обозначавшим резиденцию Филиппа Французского, на открытую площадку, в центре которой стоял большой обычный шатер с повисшими на центральном флагштоке английскими львами. Кусок парусины, служивший дверью, был откинут и закреплен над входным отверстием, сиявшим золотистым светом. Рядом стоял тяжеловооруженый стражник.

Я слезла с мула, иронически улыбнувшись своей старческой неловкости, — этакий бравый крестоносец! — и зашагала по каменным плитам, уложенным в грязь перед входом в шатер. Стражник привычным движением преградил мне дорогу копьем и спросил, какое у меня дело к Ричарду. Гаскон бросил повод мула, подбежал и громко, вызывающим тоном объявил обо мне. Стражник, смутившись, прикрыл рукой рот и секунду поколебался — было ясно, что ему приказано быть бдительным при появлении посетителей. Наконец он внимательно посмотрел мне в лицо, протянул руку и коснулся плеча одного из пажей.

— Ее величество королева-мать желает видеть его величество, — пробормотал он и отвел копье.

Я тоже тронула пажа за плечо и сказала:

— Не беспокойся. Я могу войти и без объявления.

Это был большой длинный шатер, достаточно широкий, чтобы вместить три стола в виде досок на козлах, поставленных параллельно друг другу от входа и не доходивших до передней стенки футов на десять. Было ясно, что за столами только что поужинали: на досках виднелись остатки еды и лужицы пролитой жидкости. На полу собаки грызли брошенные им кости. Трое или четверо слуг, стараясь не шуметь, заканчивали уборку посуды, а сбоку, между столом и стенкой шатра, двое молодых оруженосцев так же неестественно тихо чистили кольчугу.

В переднем конце шатра, там, где кончались столы, возвышался сколоченный из грубых досок помост, которому, как видно, пытались придать вид возвышения для трона. Поверх досок лежал ковер, а на нем стоял стол, более похожий на настоящий, хотя и довольно посредственный. На одном конце помоста стояла ширма, сейчас сдвинутая в сторону, а за нею — простая низкая кровать и деревянная подставка с тазом и кувшином для умывания. Я была права, говоря Беренгарии, что Ричард жил среди своих солдат, и едва ли с большими удобствами, чем они. С крыши свисала вонючая масляная лампа, прямо над стоявшим на помосте столом, а по углам его горели свечи. Войдя из вечерней темноты в слабо освещенную часть шатра и глядя на это яркое пятно, я на мгновение почувствовала себя зрителем нравоучительного спектакля в церкви. Но любопытное зрелище, открывшееся передо мной, не имело ничего общего ни с церковью, ни со спектаклем. Первым я, естественно, увидела Ричарда. Он сидел в кресле, за средней частью стола, и свет от лампы падал прямо на него, освещая золотисто-рыжие волосы и отливающий желтым золотой обруч на голове, в косых лучах которого морщины на его лице казались глубокими и серыми. Он выглядел усталым и постаревшим, если не больным, что еще больше подчеркивали его грубые рубаха и штаны, хотя на спинку кресла был накинут красный бархатный камзол. Жара в шатре была совершенно удушающей. Я на ходу расстегнула промокший плащ, откинула капюшон и почувствовала, как на лице выступил пот. Голова Ричарда склонилась к чему-то, что показалось мне игрушкой, сделанной из полена, лежавшей на столе между его ладонями. За спиной Ричарда, почти касаясь головой его плеча, стоял низкорослый бледнолицый парень в черном балахоне, из-под которого выглядывала полоска белого воротничка. На некотором расстоянии от них, ближе к концу стола, стоял, также уставившись на игрушку, крупный дородный мужчина в куртке лучника из бычьей кожи. Коротышка порылся в кармане и, вытащив что-то оттуда, протянул Ричарду. Ричард вставил этот предмет в игрушку, и секундой позже что-то полетело по воздуху в мою сторону. Я машинально подняла руку и по чистой случайности поймала летевший снаряд. То был небольшой глиняный шарик, вроде тех, что мальчишки катают по желобу каждую весну. Игра так и называлась — «в шарики», и я много раз наблюдала за ней из своего окна в Винчестере, всегда удивляясь, почему в нее играют только в марте и апреле, а потом забывают до следующего года.

Ричард, следивший за полетом своего шарика, заметил меня.

— Мама! — воскликнул он, встал, нашарил одной рукой камзол за спиной и стал снимать его со спинки кресла. Лучник и человек в черном, поспешив ему на помощь, столкнулись головами.

Я рассмеялась:

— Оставь в покое камзол, Ричард. Я тоже сниму плащ. — Я сбросила его с плеч. — Дай мне руку.

Он подошел к краю помоста и протянул мне руку. Я ухватилась за нее, поднялась на помост и встала рядом с сыном. Он поцеловал меня, я положила руки ему на плечи, и пальцы коснулись его шеи там, где ощущалась жесткая кромка шевелюры. Внутри прокатилась волна былой мягкой нежности. «Мой сын», — думала я. Мой сын! А где-то на краю сознания звучал голос Иоанны, выкрикивающей, что внимание уделяется лишь мужчинам. Если бы она знала! Из всех моих мальчиков — моих прекрасных сыновей — один лишь Ричард! И если не единственный, то уж, во случае, самый лучший.

— С какими ты вестями, мама? Что-нибудь случилось?

— Нет, Ричард, у нас все в порядке. Я вовсе не хочу тебя беспокоить. Я могу подождать. Продолжай играть в шарики. Вот, смотри, я один поймала. Можешь выстрелить им снова. — Я разжала пальцы и протянула ему ладонь с шариком. Он взял его двумя пальцами — указательным и большим — и вернул человеку в черном, весело заметив:

— Мое счастье, Эссель! Это моя мать. Вчера я отказался от ее приглашения поужинать вместе, жалуясь на отсутствие времени. Она сама приехала ко мне и застала меня, как она говорит, за игрой в шарики!

Мужчина в черном почтительно поклонился, одновременно несколько нервно улыбнувшись, чтобы показать, что понял шутку короля.

— Но эта штука работает, Эссель! Давай-ка попробуем еще раз. Мама, присаживайся и посмотри. Итак, Эссель, вертлюг повернут, а цель — вон та дальняя свеча.

Эссель поколдовал над деревянной штуковиной, и через пару секунд вылетел другой шарик, ударившийся в свечу с такой силой, что пламя погасло, а свеча вместе с подсвечником упала на стол, подкатилась к краю и грохнулась на пол.

— Опять точно в цель, — воскликнул Ричард, и в его голосе прозвучало удовлетворение, смешанное с благоговейным ужасом. — Страшно подумать, что все эти годы мы могли бы работать над чем-то другим!