— О, Ричард, дорогой мой мальчик…

— Мама, что с тобой? Что тебя мучает?

С давних времен Мертвое море колышет над Содомом свои воды, в которых не размножается рыба, не растут водоросли — это символ самого бесплодия. Мои мысли занимает зеленая, плодородная Англия. Я не допущу, чтобы меня провели.

— Ричард, — заговорила я, — по дороге домой я думала о Лонгшаме и Иоанне и твоем плане направить туда Каутенсиса для улаживания всех дел. Я знаю, что ты рассердишься, и в то же время понимаю, что никто — и меньше всех ты — не порадовался бы, если бы ему сказали, что это должна сделать женщина. Уезжая из Винчестера, я поклялась, что никогда не буду докучать тебе ни возражениями, ни советами. Но я должна. Я увидела это необычайно ясно, на меня действительно снизошло озарение, и я вернулась, чтобы сказать тебе: Каутенсис не тот человек, которого следует туда послать… — Я поколебалась, потому что он пристально смотрел на меня с той самой истовой сосредоточенностью, которая привела в замешательство лучника, а также по той, в высшей степени смешной причине, что я даже не сформулировала свое предложение. Сказать: «Каутенсис не тот человек. Такой человек — я», — бессмысленно. Он лишь посмеется и превратит все в шутку. Надо сказать «лицо»…

Пока я маялась, заговорил Ричард:

— Я тоже думал об этом. Я поговорил с Каутенсисом, он согласен поехать, но сомневается в успехе. И пока он что-то бессвязно бормотал, запинаясь, я подумал, — он подошел к столу и взял запечатанный конверт. — Пока писари трудятся над письмами Джеффри и Лонгшаму, я написал вот это и собирался отправить тебе с этим юношей. Но ты здесь, так прочти его и подумай над ним. Звучит довольно смешно… — Он сломал печать и вручил мне развернутый листок. — А! Парень забыл свою лютню. То-то, должно быть, расстроился! — Он взял лютню и, пока я читала, одним пальцем наигрывал мелодию песни, которую они только что вместе пели.

Я проглядела письмо, уяснив его суть, и подумала: мой сын вовсе не глуп и не так безразличен к положению в Англии, как могло бы показаться.

— Перестань бренчать, Ричард, — громко сказала я. — И скажи мне, что смешного в этом предложении?

— Я не хотел тебя обидеть, мама, — поспешил он успокоить меня, отодвинув лютню так энергично, что струны ее зазвенели. — Но после того, как вы сказали, что Каутенсис слишком стар и надо послать крепкого мужчину, солдата, слова «Поезжай ты» звучат несколько…

— Потрясающе! Но именно с таким же предложением я к тебе и вернулась.

Ричард расхохотался, а через секунду к нему присоединилась и я. Я почувствовала большое облегчение, так как спорить и убеждать его больше не было необходимости — ведь он сам предложил ехать мне. Мое положение стало намного более определенным.

Мы вместе посмеялись тому, что нас одновременно посетила такая идея, прикинув время, когда об этом подумал каждый из нас.

Потом мне пришла в голову другая мысль.

— Я, однако, заключаю сделку, Ричард. Ничего даром, и за всякую мелочь монета — таков мой девиз.

Надо поддерживать его хорошее настроение как можно дольше. И потом — брак еще может его спасти. Брак налагает определенные обязательства, ограничивает и во времени, и в возможностях. Только очень испорченный человек — а он, разумеется, не такой, ведь это только начало… О, Боже, сделай так, чтобы он мог избавиться от своего порока! Я слышала, что такое случается с мужчинами, живущими почти исключительно в обществе себе подобных — среди солдат, матросов, путешественников в многолетних походах. Так не подобранная виноградная лоза обвивает другую, такую же, властно и всепоглощающе. Беренгария красива, она страстно влюблена в Ричарда и сможет спасти его.

Но в этот момент — какая каша бывает в голове у человека! — мне вспомнилось, как дядя Роберт отвернулся от целой труппы хорошеньких арабских танцовщиц ради ласк отвратительного маленького, косоглазого пажа. Однако Роберт тогда был не женат, в солидных летах, и привычки его более устоялись…

— И какова же твоя цена, мама? — спросил Ричард.

— Я хочу, чтобы ты женился до моего отъезда.

— У меня нет времени. Я хочу, чтобы вы уехали вместе с Элвайном.

— Когда?

— Послезавтра.

— Значит, времени вполне достаточно. Беренгарии не нужна пышная свадьба. У нее уже готово платье. Если я, вернувшись, сегодня же скажу ей, что в связи с моим отъездом в Англию свадьба состоится завтра, она будет на седьмом небе от счастья. Ты, Ричард, не имеешь ни малейшего понятия о том, как обожает тебя эта девушка, как она красива. И кроме того, я хотела бы покончить с одним делом, прежде чем приступить к другому. Я решила привести к тебе твою невесту и лично убедиться в том, что ты уляжешься с нею в постель. Доставь мне такое удовольствие. Тебе придется предупредить епископов и архиепископов, а я велю Беренгарии погладить свадебное платье.

— Я сделал бы это из благодарности к тебе, несмотря ни на что, но меня удивляет то, что ты забыла об одном обстоятельстве. Великий пост, мама, в пятницу начался Великий пост.

Спустя месяц, когда Ричард был потерян для мира и заточен в какую-то безымянную тюрьму и через много лет, когда он умер, недосягаемый ни для похвалы, ни для обвинений, ни для иронии, я радовалась тому, что тогда сумела сдержаться. Я могла бы смешать его с грязью. Как будто Великий пост имел для него значение! Как будто он не знал, что любой живущий на острове священник — английский, французский, сицилийский — мог совершить эту церемонию, твердо зная, что разрешение будет получено. Подумать только — Ричард Плантагенет использовал Великий пост в качестве предлога!

В голове роилась дюжина язвительных замечаний, но я не высказала ни одного из них. И не потому, что боялась обидеть… нет, с этим было покончено, а на будущее я решила, что всегда буду высказывать свое мнение, и не потому, что в тот момент хотела пощадить его чувства. Меня остановила моя крайняя усталость. Я чувствовала себя, как человек, который перевалил через горный хребет, одолел ущелье, потом еще одно и еще, обнаружил, что перед ним лежит новое, и понял, что весь запас его сил полностью исчерпан. Неожиданно вся моя сила словно вытекла из меня, как вытекает кровь из кровоточащей раны. Я пережила огромное эмоциональное напряжение сцены с Беренгарией, которая теперь представлялась как происшедшая сто лет назад, поездку верхом на муле, стычку с Ричардом по поводу Каутенсиса, другую поездку на муле, новую эмоциональную встряску и, наконец, мучительное бремя моего открытия. Теперь, перед лицом несомненной очевидности решения Ричарда предоставить событиям развиваться самостоятельно, я капитулировала без всякого сопротивления.

Вот что значит быть старой. Силы еще есть, но их надо беречь, а не расточать.

Помолчав, я очень мягко сказала:

— Удивительно не то, Ричард, что я забыла про пост, а то, что ты о нем вспомнил.

В конце концов мы расстались с ним нежно. Наши дороги шли в противоположных направлениях, и ни один из нас не был связан никакими мирными миссиями.

Одному Богу известно, почему множество обстоятельств сложилось так, что мы никогда больше не смогли снова увидеться друг с другом. А ведь Ричард был моим самым любимым сыном, приверженным пороку, о котором я никогда не подозревала, менее совершенным человеком, чем я думала все эти годы, но от этого не менее дорогим.

Я повисла на его шее, расцеловала его и немного поплакала. Он весело подбадривал меня.

— Уладь там все поскорее, мама, и не рискуй собою. Помни — мы обещали друг другу въехать в Иерусалим вместе.

От усталости я стала слабой и капризной. С уверенностью, не вызывающей сомнения, я знала, что мы никогда не въедем туда вместе. Тогда я думала, что эта встреча не состоится по моей вине — либо я умру, либо просто не смогу двигаться. Я никогда не сомневалась в том, что он возьмет Иерусалим. Слушая его, я представляла себе эту триумфальную процессию, конечную цель, дело всей его жизни. Но представить себя рядом с ним не могла: нет, женщиной, которая поедет верхом на лошади рядом с ним, будет Беренгария. Так и должно быть. Однако я бодро ответила: