— И это всё, что ты сделал? — кисло спросила Дирэввин. — Построил храм?

Сабан вспомнил слова Галета, которые тот сказал незадолго перед смертью.

— А во что верили люди Каталло, когда притаскивали с холмов свои огромные валуны? — спросил он Дирэввин. — Какое чудо должны были совершить те камни?

Дирэввин посмотрела на него мгновение, но ничего не ответила. Она повернулась к Килде.

— Завтра, — сказала она, — ты скажешь рабам, что их убьют в канун Дня Зимнего Солнца. Скажи им это от моего имени. И скажи им, что завтра ночью появится тропинка огней, которая отведёт их в безопасное место. А ты, Сабан, — она повернулась и указала на него костлявым пальцем, — завтра ночью будешь спать в Рэтэррине, а Леира и мою дочь отошлёшь обратно на остров. Если Ханна останется в Рэтэррине, она вероятнее всего погибнет, потому что она всё ещё рабыня этого храма, не смотря на то, что спит с твоим сыном.

Сабан нахмурился.

— Я увижу когда-нибудь моего сына?

— Мы вернёмся, — подтвердила Дирэввин. — Мы вернёмся, и я обещаю тебе кое-что своей жизнью. Твой брат прав, Сабан. В то день, когда храм будет освящён, вернётся мертвец. Ты увидишь его. Через три дня, когда на Рэтэррин спустится ночь, мертвец придёт.

Она накинула капюшон на голову и, не оглянувшись, ушла прочь.

Килда не хотела идти с Сабаном в селение.

— Я рабыня, — сказала она ему. — Если я останусь в Рэтэррине, меня убьют.

— Я не позволю это, — сказал Сабан.

— Храм сделал твоего брата безумным, — ответила Килда, — и то, чего ты не будешь позволять, доставит ему удовольствие. Я останусь здесь и уйду по тропинке огней Дирэввин.

Сабан смирился с её выбором, хотя и без особого удовольствия.

— Я старею, мои кости болят. Я не перенесу потери третьей женщины.

— Ты не потеряешь меня. Когда безумие пройдёт, мы опять будем вместе.

— Когда безумие пройдёт, я женюсь на тебе.

С этим обещанием он пошёл в Рэтэррин. Он был сильно взволнован, и, как он обнаружил, и всё селение было наполнено беспокойным предвкушением. Все ждали освящения храма, и все, кроме Камабана, не знали, какие изменения произойдут через два дня, и даже Камабан был немного рассеянным.

— Слаол вернётся в достойное его место, — всё, что он говорил, — и все наши трудности исчезнут вместе с зимой.

Сабан в этот вечер ужинал в хижине Мерета, где собралась дюжина других людей. Они принесли еду, пели и рассказывали старинные предания. Такими вечерами Сабан наслаждался в годы своего детства, но песни этим вечером были вялыми, так как все в хижине думали только о храме.

— Ты можешь сказать нам, что произойдёт, — спросил один человек у Сабана.

— Я не знаю.

— По крайней мере, наши рабы будут счастливы, — сказал другой.

— Счастливы? — спросил Сабан.

— У них будет праздник.

— Праздник с медовым хмельным напитком, — вставил Мерет. — Всем женщинам в селении было приказано сварить по три кувшина, а завтра мы отнесём их в храм как вознаграждение нашим рабам. В Рэтэррине совсем не осталось мёда!

Сабану хотелось бы поверить, что Камабан действительно намеревается устроить празднество для рабов, но он подозревал, что хмельной напиток только для того, чтобы одурманить рабов перед смертью. Он прикрыл глаза, думая о Леире и Ханне, которые в этот момент должны идти на север вдоль реки Мэй. Он обнял их обоих, а потом долго смотрел, как они уходили, унося с собой только оружие Леира. Сабан дождался, когда они скрылись среди зимних деревьев, и подумал о том, какой простой была жизнь, когда его отец поклонялся Мэй, Эррину, Слаолу и Лаханне, и когда боги не выдвигали сумасбродных требований. А потом появилось золото, а вместе с ним желания Камабана изменили всё.

— Ты болен? — спросил Мерет, обеспокоенный бледным и измученным видом Сабана.

— Я устал, — сказал Сабан, — просто устал.

Он прислонился спиной к стене хижины, когда стали исполнять песню о победе Камабана над Раллином. Он послушал песню, потом улыбнулся, когда жена Мерета затянула песню Сэрмэннина. Это было сказание о рыбаке, поймавшем морское чудовище, и боровшемся с ним весь путь на берег по пенным бурным волнам. Это напомнило Сабану годы, когда он жил на берегу реки в Сэрмэннине. Жена Мерета пела на своём родном языке, и люди Рэтэррина слушали скорее из вежливости, чем из интереса. А Сабан вспоминал счастливые дни в Сэрмэннине, когда Орэнна не стремилась быть богиней, а он с радостью строил лодки и перевозил камни. Он вспоминал, как Леир учился плавать, когда внезапный крик раздался из темноты снаружи, и Сабан подбежал к выходу из хижины и увидел копьеносцев, бегущих на юг в сторону огромного зарева на горизонте. Он смотрел на это, и в какой-то безумный момент, он подумал, это яркое сияние означает, что сами камни охвачены огнём. Он закричал Мерету, что что-то странное происходит в храме, и выбрался наружу в темноту ночи.

Дирэввин, это могла быть только она, подожгла большие груды хвороста и деревянных полозьев, ожидавших дня освящения. Она подожгла не только это. Когда Сабан дошёл до Священной Тропы, он увидел, что хижины рабов, и его хижина в том числе, тоже охвачены огнём, и потрескивающее пламя освещает камни, в темноте делая их очень красивыми.

Потом один из воинов прокричал, что все рабы сбежали.

Или почти все. Несколько, слишком напуганные, чтобы убежать, или не поверившие слухам, которые Килда неутомимо распространяла весь день, сбились возле Камня Солнца. Но остальные убежали на юг по тропинке огней, устроенной Дирэввин. Сабан поднялся на холм к югу от храма, и увидел тропу, отмеченную факелами, воткнутыми в землю и подожжёнными, чтобы их огни отмечали дорогу к безопасному месту. Факелы уже догорали. Они змейкой вились между холмов и исчезали между деревьев за Местом Смерти. Тропинка огней была пуста, потому что рабы давно убежали. «А сейчас, — подумал Сабан, — они должны быть глубоко в лесах». Оплывшие факелы уже начали угасать.

Камабан кипел гневом. Он кричал, чтобы принесли воды для тушения огня, но река была слишком далеко, а костры слишком большими.

— Гундур! — кричал он. — Гундур!

Когда воин подошёл к нему, он приказал чтобы все воины и все охотничьи собаки были посланы на поиски беглецов.

— А пока этих отведите в храм и убейте! — он указал своим мечом на группу оставшихся рабов.

— Убить их? — спросил Гундур.

— Убей их! — завизжал Камабан, и подал пример, ударив мечом мужчину, пытавшегося объяснить, что произошло ночью. Мужчина, раб, оставшийся возле храма в ожидании вознаграждения, сначала выглядел удивлённым, затем упал на колени, когда Камабан начал яростно рубить своим мечом. Он был весь забрызган кровью, когда закончил. Его жажда крови осталась неудовлетворённой, и он огляделся в поисках следующей жертвы, и увидел Сабана.

— Где ты был? — спросил Камабан.

— В селении, — сказал Сабан, глядя на свою пылающую хижину. Всё его имущество осталось там — оружие, одежда и горшки. — Не надо убивать рабов.

— Я решил, что надо! — Камабан визжал. Он замахнулся своим окровавленным мечом. — Что здесь произошло? Что здесь произошло?

Сабан проигнорировал угрожающий меч.

— Ты мне скажи, — холодно сказал он.

— Я тебе скажу? — меч Камабана оставался поднятым. — Откуда я знаю?

— Здесь ничего не происходит, брат, без твоего разрешения. Это твой храм, твоя мечта, твоих рук дело, — Сабан боролся с закипающим гневом. Он посмотрел на поблёскивающие красные языки пламени, освещавшие храм и наполнявшие храм подрагивающим узлом переплетённых теней. — Это всё твоих рук дело, брат, — сказал он с горечью, — а я не делал ничего, кроме того, что ты велел.

Камабан пристально посмотрел на него, и Сабан подумал, что меч сейчас нанесёт удар. В освещённых огнём глазах его брата было ужасное безумие, но совершенно неожиданно, Камабан начал плакать.