Создать политически самостоятельную, независимую Украину с козачеством в роли ведущего сословия; ни враги, ни союзники не будут влиять на ее внутренние дела; она будет подчиняться только своему гетману — вот вывод, к которому пришел Хмельницкий после длительных, мучительных размышлений.

Кто станет первым гетманом, было для него очевидным. Он знал, что среди козачества нет никого, кто мог бы поднять и понести тяжкое бремя власти. Имя Хмельницкого получает широкую известность в Европе. Суровый диктатор Англии, Кромвель, сам вышедший из народа, обращается к нему, как к равному себе политическому правителю. «Ты, Богдан Хмельницкий, — писал Кромвель, — божьей милостью генералиссимус грековосточной церкви, вождь всех козаков запорожских, гроза и искоренитель польского дворянства, покоритель крепостей…» и т. д.

Из чужих краев являлись посольства с поздравлениями и предложением дружбы. В Переяслав, куда переехал Богдан из Киева, к нему прибыл турецкий посланник Осман-ага: великий визирь извещал, что Турция будет помогать казакам и что уже дано приказание крымскому хану прислать в случае надобности свою орду, силистрийский паша также вышлет свое войско. Явились послы от молдавского господаря Липула и от трансильванского князя Юрия Ракочи — сына Стефана Ракочи, — предлагавшего военный союз против Польши. И что самое важное и самое почетное — прибыли послы от московского царя.

После Пилявецкого сражения хитроумные паны пообещали царю Алексею Михайловичу избрать его на место умершего Владислава. В надежде на польскую корону царь придерживался благожелательного по отношению к полякам нейтралитета.

Однако по мере того как Алексею Михайловичу становилось ясным, что в Варшаве никто всерьез не помышляет о провозглашении его королем, он все больше охладевал к полякам и становился приветливее с козаками. Послы царя, Унковский и Михайлов, привезли Богдану в дар шесть сороков соболей, а старшúне тридцать пар соболей[104]. Гонец Богдана, Федор Вешняк, привез ему еще три сорока соболей.

Унковский красноречиво говорил о том, что московский царь «жалует и милостиво похваляет» козаков и согласен принять Украину под свою высокую руку, но так, чтобы это не повлекло войны с Польшей.

— Царь примет вас, — заверял посол, — если, даст бог, вы освободитесь от Польши и Литвы без нарушения мира.

— Да мы и теперь свободны, — ответствовал Хмельницкий, — целовали мы крест служить верой и правдой королю Владиславу, а теперь в Речи Посполитой выбран королем Казимир. Мы его не избирали и креста ему не целовали, а они к нам о том не присылали. Значит, мы и теперь свободны и вольны распоряжаться собой. Почему же государю теперь не помочь нам?

На эти делавшие честь дипломатической ловкости Богдана доводы, скрывавшие за собою огромный внутренний смысл, Унковский с деланной наивностью твердил, что гетман не ценит царских милостей. Обе стороны, конечно, понимали, что дело идет вовсе не о милостях, а о воссоединении в одно политическое целое двух разрозненных, но единоплеменных народов.

Хмельницкий желал добиться твердой уверенности в том, что найдет в лице царя надежного союзника. Он много говорил о том, что, несмотря на внешнюю простоту, украинцы разборчивы и проницательны и умеют ценить свободу державы и народов. Что же касается Москвы, то она должна немедленно объявить войну Польше по двум причинам: чтобы украинский народ уверился в искренности дружбы к нему народа московского и чтобы козаки убедились в мужестве москвитян.

Эти аргументы возымели косвенное действие. Московский посол в Варшаве, Кунаков, начал вести явно вызывающую политику. Дело началось с мелочных придирок. Кунаков обиженно вопрошал, например, отчего в программе предстоявшей ему аудиенции у польского канцлера не сказано, что про здоровье Алексея Михайловича поляки должны спрашивать стоя.

Образовавшаяся трещина углублялась.

«Даже помыслить непристойно и страшно, — писал Кунаков, — как это паны рады хотели в благодарственной грамоте московскому государю написать сперва имя Яна-Казимира, потом имена панов рады, а потом уж имя царя со всеми его титлами». Вскоре сам Алексей Михайлович написал новому польскому королю, что тот «непристойно» выхваляет покойного брата своего «великим светилом христианства, просветившим весь свет», тогда как существует «одно светило всему, праведное солнце — Христос».

Короче говоря, Москва стала исподволь подготовлять разрыв «вечного мира». Но заключать открытый союз с Хмельницким в Москве еще не решались.

Ведя переговоры с Москвой, Хмельницкий, конечно, вел переговоры и с Речью Посполитой, Приблизительно за месяц до прибытия Унковского в Переяслав прибыли польские послы.

В состав посольства входили: львовский подкоморий Мястковский, новогрудский хорунжий Николай Кисель, брацлавский подчаший Яков Зеленский и секретарь Смяровский. Возглавлял посольство снова Адам Кисель.

Население относилось к послам очень неприязненно; стоило кому-нибудь отстать, как он тотчас подвергался нападению мещан и крестьян. В Чернякове были избиты несколько человек из конвоя.

В Переяслав посольство прибыло 9 февраля. Несмотря на сильный мороз, Хмельницкий выехал навстречу послам на версту от города с большой свитой, с военным оркестром, при полных регалиях. При торжественном въезде посольства в город раздался орудийный салют. Но эта почетная встреча была омрачена в глазах прибывших тем, что квартиры им отвели в разных концах города, — Хмельницкий легко мог следить за общением послов друг с другом.

На следующий день состоялась церемония вручения Хмельницкому присланных королем инсигний (знаков достоинства). Церемония происходила на площади, при огромном стечении народа, в присутствии московского и венгерского послов. Адам Кисель начал заранее приготовленную речь, но его перебил кропивенский полковник Джеджалий. При первом же упоминании о короле он закричал:

— Король королем, а беда в том, что вы, королевята, путаете много и напутали совсем.

Богдан приказал ему замолчать, но эффект речи был испорчен и послы просто передали гетману инсигнии: Адам Кисель вручил усыпанную бирюзой гетманскую булаву, а брат его, Николай Кисель, — красное знамя с государственным польским гербом (белым орлом).

Тут опять не обошлась без скандала. Среди полковников послышался явственный ропот:

— Зачем вы привезли нам эти цацки? Хотите, чтобы мы, скинувши с себя панское ярмо, опять надели его! Теперь уж с нами не совладаете. Не словами, а саблями отобьемся. Владейте своей Польшей, а Украина пусть остается козакам.

Хмельницкий снова призвал к порядку старшúну и пригласил всех на обед. В горнице переговоры возобновились.

Адам Кисель произнес длинную, тщательно подготовленную речь. Он поздравил гетмана с королевскими милостями: с восстановлением свободы исповедания православной религии, увеличением реестра до 15 тысяч человек, с возобновлением всех козацких привилегий, с признанием за Хмельницким гетманской власти.

— За это, — заявил он, — ваша милость, гетман, должны решительно пресечь дальнейшие волнения и приказать простым хлопам остаться в послушании у прежних панов. И надо немедленно приступить к выработке мирного договора.

Предлагаемые Киселем мирные условия, на которые вынуждено было временно пойти польское правительство, близко соответствовали тем, которые предъявлял Богдан, стоя под Замостьем. Но теперь они уже не отвечали требованиям гетмана. Его планы, все его политические представления резко изменились. Не забыл он и того, что «милостивые» предложения поляков последовали уже после Желтых Вод, Корсуни, Пилявы, Львова, что еще не отменена установленная сеймом награда за его, гетмана, голову.

Ссылаясь на отсутствие многих членов старшúны, Хмельницкий сначала вежливо отказывался от того, чтобы немедленно начать выработку мирного договора. Но чем дольше он говорил, тем больше желчи и горечи чувствовалось в его словах.