На другом берегу мост охраняли две вооруженные автоматами полногрудые девушки с медалями на гимнастерках. Иетс и Абрамеску стали подниматься по длинному отлогому склону, мимо русских солдат, лежавших на траве или расхаживавших взад и вперед, как люди, которые после длинного трудового дня пришли провести вечер в парке и радуются отдыху.

Радость, которую Иетс читал на лицах русских, будила в его душе зависть и тревогу. Это была та самая радость, которую ему так хотелось ощутить, которая была так естественна в эту минуту, но почему-то не давалась ему.

«Почему это так, — спрашивал он себя, — чего нам недостает?»

Они подходили к городу. Здесь дорогу все гуще обступали дома, сравнительно мало разрушенные. Абрамеску остановился перед только что наклеенным на стену объявлением на русском и немецком языках.

— Как это они скоро сделали! — сказал он.

Иетса объявление не интересовало. Он искал ответа, искал человека, который дал бы ему ответ, и он знал, кто этот человек.

— Помните Ковалева? — спросил он.

— Конечно, помню. Русский матрос. Он обедал у нас в Вердене.

— Интересно, что с ним сталось…

Иетс шагал все быстрее. Он шел к центру города. Казалось, он кого-то ищет.

— Уж вы не думаете ли встретить его здесь? — Абрамеску не на шутку встревожился. Есть люди, которые не берегут себя; такие не выдерживают напряжения, а если напряжение ослабевает слишком внезапно, тогда им может стать совсем худо.

— Нет, едва ли я его встречу. А хотелось бы.

— Почему? Зачем он вам нужен?

— Не знаю… Но я еще никогда не видел человека, который так твердо верит в свои убеждения… Он говорил, что уйдет из верденского лагеря и вернется к своим воевать. Так что это вполне возможно.

— Что возможно?

— Что мы его здесь встретим.

Когда люди в таком состоянии, им следует потакать. — Очень хорошо, лейтенант, — согласился Абрамеску, — будем надеяться, что мы встретим этого Ковалева. Ну а что дальше! Какой от этого толк? Война окончена, скоро мы все уедем домой. Если мы и не встретим его, какая разница? Пойдемте к себе, на тот берег. Мы уже здесь все посмотрели — такой же разрушенный город, как и другие…

Перед домом на противоположной стороне улицы сидел русский солдат. Иетсу видна была только его спина, но спина показалась ему знакомой. Может быть, защитное сукно гимнастерки скрывало рубцы. Иетс перешел улицу по кучам щебня и мусора. Волосы у русского были, как у Ковалева, светлые и густые, и шея такая же крепкая.

Иетс подошел к нему сзади.

— Ковалев! — сказал он и положил руку солдату на плечо.

Тот быстро обернулся.

На лице его показалась широкая добродушная улыбка. Глубоко посаженные глаза засветились. Он крепко пожал Иетсу руку:

— Товарищ американец!

Но это был не Ковалев.

— Ковалев! — растерянно повторил Иетс, чувствуя себя обманутым.

Русский крикнул что-то в открытую дверь дома, оттуда сейчас же вышло еще несколько солдат.

Первый солдат указал на Иетса: — Товарищ американец! — Потом он указал на себя: — Павлов!

Другие тоже назвали свои фамилии.

Откуда-то появилась бутылка. Павлов протянул ее Иетсу.

«Русская водка», — подумал Иетс и осторожно отпил глоток. Но это была не водка, а кюммель. Ему обожгло горло. Он глотнул еще.

Тепло разлилось по всему телу. Он почувствовал себя лучше. Он передал бутылку Абрамеску. Русские одобрительно засмеялись. Абрамеску отчаянно затряс головой. Он не для того выиграл войну, чтобы портить себе здоровье. К нему подошел Павлов. Весело кивнув Иетсу, он схватил Абрамеску в охапку, как малого ребенка, и влил ему в рот вина.

Потом Павлов подержал бутылку на свет и бросил ее оземь.

— Нитшево! — сказал Иетс.

— Ничего! — сказал Павлов. Он громко позвал кого-то, и словно из-под земли появившийся немец стал вытаскивать на улицу стулья, стаканы, бутылки. Перед домом, среди щебня и мусора, возникло кафе на открытом воздухе.

Иетсу море было по колено, и хотелось одного — выпить. Абрамеску, покачиваясь, блаженно лепетал, что победа, если не отпраздновать ее честь честью, вообще не победа.

— Ковалев! — воскликнул Иетс и, чувствуя комок в горле, поспешил глотнуть кюммеля и вытер глаза.

Павлов произнес речь. Иетс улавливал знакомые имена, они словно плыли по воздуху, ласково касаясь его слуха: «Сталин!», «Рузвельт!»

Павлов сел. Все выпили. Наступила пауза. Иетс видел, что глаза русских устремлены на него. Он понял, чего от него ждут, и встал. Все захлопали.

Иетс огляделся. Абрамеску тихо всхрапывал, положив голову на стол. Кругом были русские, много русских, не счесть. И все они были похожи на Ковалева.

— Ковалев! — начал Иетс тихо. Он покачнулся и схватился за край стола. Еще недоставало — на ногах не держусь!

— Ну, Ковалев, что вы теперь скажете? Я знал, что вы здесь. Я знал, что встречу вас, все время знал. Должен был встретить, понимаете? Что вы скажете о трех обезьянках, которые мне подарила моя жена Рут? Не видеть, не слышать, не говорить — а я смотрел, и слушал, и больше я не буду молчать. Все-таки — все-таки это была правильная война. Я это знаю, знаю, но что же со мной творится? Вы мне не можете сказать? Вот вы сидите здесь и радуетесь, и пьете, и я тоже пьян, но мне грустно. Почему? Я стольких потерял. Потерял людей, которых я бы любил, — Толачьяна, Торпа, Бинга. Кто у меня остался? Один Абрамеску, а он храпит. Но вы-то, вы скольких потеряли! И у вас рубцы на спине, и на руках, ведь вас подвешивали за руки. Но я тоже кое-что сделал. Я, можно сказать, убил Дейна, — вы его не знаете, но это, поверьте мне, не большая потеря. А еще я побывал в лагере «Паула», этого мне вовек не забыть. Я впечатлительный человек, педагог, вы не смейтесь надо мной, у меня тоже есть шрамы. Вам еще повезло — у вас Уиллоуби не сидел на шее. Каждому, видно, свое. Но почему я не могу радоваться так, как вы? Почему вы не отвечаете? Не можете ответить? Война кончилась, теперь все будет хорошо. Вы качаете головой, вы не согласны? Я не понимаю — вы говорите мне, что ничего не кончилось, что все только начинается? Ведь вы прошли такой долгий путь и теперь можете посидеть, отдышаться. А вы все гоните, все гоните себя вперед. И в то же время вы радуетесь. Может быть, радость не в том, чтобы отдыхать и оглядываться на прошлое. Может быть, нужно смотреть вперед, посвятить свою жизнь борьбе, сгорать в этой борьбе, отдаваться ей до конца. Вы меня на это толкаете. Я этого не хотел. Я был доволен. Думал — сделал свое дело, и хватит с меня. Но пусть так. Пойдем дальше вместе, вы и я. Только дайте мне вашей радости. Дайте, она мне нужна…

Автострада, проходящая в самом сердце индустриального Рура, впереди разветвлялась, и боковое шоссе, точно стрелка, указывало путь к городу Креммен.

Иетс был в приподнятом настроении. Но шофер смотрел вперед со скучающим видом, а Абрамеску на заднем сиденье мирно дремал. Иетс приказал остановить машину и вышел.

Это настроение не покидало его с той минуты, как он получил свое новое назначение.

— Хотите поехать в Креммен, Иетс? — спросил его Девитт. — Там нужно наладить выпуск газеты для немецкого населения. Работа должна вестись в тесном контакте с военной администрацией. Я предлагаю это именно вам, потому что вы хорошо знаете Уиллоуби и сталкивались с Фарришем. Это облегчает дело.

Иетс понял.

— Да, конечно, — сказал он полковнику. — Благодарю вас.

И вот он на пути к месту. С обрыва горы, щурясь и мигая от яркого солнца, он смотрел вниз, туда, где шоссе сбегало к щербатым развалинам города. Креммен! Питсбург Рурской области, вотчина Ринтеленов, ставшая вотчиной Фарриша и Уиллоуби. Слово «Креммен» всегда вызывало в сознании Иетса определенный образ: скопление корпусов, днем тонущее в дыму, ночью — накрытое багровым заревом заводских огней. Но город, лежавший перед ним в солнечных лучах, был скорей похож на слепого, который греет на солнце свои пустые глазницы, не видя света; и вместо крепкого запаха дыма ноздри щекотала только сухая пыль разрушения.