А в «Навигационном журнале» опять сухо:
«19.30. Видимость увеличилась до 5 миль. Справа открылись берега Северной Норвегии. Прекратили подавать звуковые сигналы горном. Поставили грот: теперь идем под ним и рейковым стакселем. Скорость 5,5 узл.».
Когда «Меркурий» проходил мыс Нордкап, ошибочно считающийся самой северной оконечностью Европы, все члены экипажа — даже Сосняга и Хоттабыч — загорелись желанием запечатлеть себя на фоне знаменитого мыса и одновременно рядом с флагом Родины, развевающимся на корме.
— С детства мечтал взглянуть на этот мыс, — признался Сосняга. — И хотя знал, что это мыс острова, а не материка, он был для меня так же заманчив, как мыс Горн или мыс Доброй Надежды. Мимо каждого из них я проходил не раз. Но ни одного из них не видел! И вот — наконец-то! — рядом!
Почтенные люди теснились в кокпите и старались быть первыми перед фотоаппаратом. И даже чуть не поссорились, как школьники, за право первоочередности фотографирования. Когда яхта уже ушла от мыса, обнаружилось, что все кадры, отснятые «Кристаллом», сделаны… с закрытой крышкой объектива! Поскольку аппарат принадлежал самому юному члену экипажа, то все обвинения в неумении пользоваться вверенной техникой, естественно, пали на него. Вячек их спокойно выслушал и с улыбкой заметил, что виновником случившегося следует считать не его одного: во-первых, щелкали и некоторые другие мастера фотоискусства, а во-вторых, каждый смотрел в слепой объектив и не замечал этого!
Занятые спором и взаимными обвинениями, яхтсмены прозевали коварно подкравшийся вал, который накрыл всех участников диспута громко шипящей пеной и сразу охладил накал страстей.
В «Навигационном журнале» Сосняга все это официально зафиксировал таким образом:
«16.40. Норвежское море. Пересекли меридиан мыса Нордкап. Скорость под гротом и фоком 6,5 узл. Яхта держится на курсе устойчиво. Иногда на палубу выхлестываются пенистые гребни валов».
Вскоре там же появилась еще одна сухая запись:
«20.55. Баренцево море. Миновали траверз мыса Нордкин. Изменили генеральный курс на 30° вправо. Сменили штормовой фок на стаксель. Скорость 7,2 узл.».
Зато в своей записной книжице штурман яхты отметил:
«Итак, мы на вершине Европы: только что обогнули мыс материка Нордкин — действительно самый северный мыс Европы, хотя почему-то и не столь знаменитый, как Нордкап. Завернув здесь «за угол», мы покатились вниз, к берегам Родины. Теперь дом совсем рядом. Потому — почти «ура»!
Только температура воздуха +1°С, воды +1,5°С (и это в теплом-то течении Гольфстрим!), в кубрике +2°. От конденсата все переборки, борта и подволок мокры, капли с подволока норовят, сорвавшись, обязательно попасть за ворот (если сидишь) или в ухо (если лежишь). И в том и в другом случае — бр-р-р!»
Шторм, вопреки прогнозам «ветродуев», не только не стих, но и еще больше рассвирепел. На встречные суда, идущие из Мурманска, Архангельска или Дудинки, яхтсмены смотрели с замиранием сердца: волны, превышающие высоту борта транспорта, ударив в скулу, взлетали над мачтами и накрывали надстройки каскадами брызг. Иногда эта водяная круговерть на какое-то время скрывала от яхтсменов целиком весь рудовоз, лесовоз или балкер. Было страшно смотреть на эти суда, а не то что представить себя членом их экипажа. Поэтому при встрече «Меркурия» с такими тружениками моря в кокпит вываливались все яхтсмены «Меркурия» и восхищенными глазами смотрели на представителей транспортного флота, преодолевающих очередные причуды Нептуна.
После одной из таких встреч, переборов не только Нептуна, но и самого себя, Вячек сказал:
— И так всю жизнь? Ведь они ж святые великомученики!
Хоттабыч немедленно возразил:
— Святые? Нет! Они обычные работяги моря. Но я преклоняюсь перед ними.
Примерно в это же время Сосняга запечатлел в ЗКШ некоторые свои размышления:
«Мы уже, кажется, разучились ходить по-человечески — на двух ногах. Из-за кренов и дифферентов приходится передвигаться в основном на четвереньках, цепляясь за все, что окажется под передними конечностями (задние засунуты в сапоги).
Глядя на наше передвижение по яхте, невольно приходишь к заключению, что теория происхождения человека пришла на ум уважаемому Чарлзу Дарвину именно благодаря длительному наблюдению за экипажем корвета «Бигл» во время кругосветного плавания. Причем сама суть теории могла зародиться только в результате длительного наблюдения за членами экипажа судна, особенно в условиях здоровенной качки и при работах на мачтах. Из этих наблюдении можно было сделать лишь один вывод: предками человека могли быть только обезьяны вульгарис, которым совершенно безразлично, за что и чем цепляться. Однако эти наследственные признаки у одних — например, у Хоттабыча — сохранились лучше, а у других хуже. У Вячека, в частности, хватательных способностей явно нехватка, то ли потому, что их утратили предыдущие поколения, то ли потому, что он сразу стал гомо сапиенсом.
Или вот Юхан Оттович, например, передвигается как-то боком, полностью оправдывая свое прозвище. Только он, по-моему, не Крабик, а настоящий, матерый Краб!
Справа по-прежнему высокие скалистые черные горы, полные тайн. Урез воды так и не удалось разглядеть: все закрывает плотная завеса водяной пыли.
Удивительно: мы на всем маршруте постепенно подворачиваем вправо, но и ветер с таким же постоянством заходит по часовой стрелке. Даже очень редкий (согласно лоции) ветер от норда и тот дует с огромной силой, образуя невообразимую толчею водяных гор. Оказавшись на вершине одной из них, мы с ужасом смотрим вниз — в долину у ее подножия, темную, чем-то жуткую и… привлекательную. И вслед за этим торчанием на вершине — стремительный спуск в долину. Нет, не спуск — провал! Провал, от которого замирает сердце и темнеет в глазах.
Неожиданно мелькает мысль: «Профессиональные моряки — и прежние и современные — находятся на качке почти половину времени пребывания в море, то есть месяцы, а то и годы. Но половина этого срока приходится на подобные провалы, иногда с почти полной невесомостью. Иначе говоря, морские волки за свою жизнь пребывают в невесомости дольше, чем в ней находились первые космонавты! Вот и выходит, что моряки и космонавты — родственники! Братья по невесомости и разуму! Ведь это надо ж!..
Странно, но всех членов экипажа яхты начинает одолевать сонливость. Видимо, начинает сказываться усталость. Лежа вповалку в кубрике, все свистят, храпят и стонут так, что трудно разобрать, кому какой звук принадлежит. И только адмирал, вцепившись в румпель, ведет свой корабль к цели. Но и он нет-нет да и клюнет своим мощным носом, находись на грани бодрствования и сновидений».
Однажды, будучи в состоянии именно такой прострации, Хоттабыч, сидя за рулем, вдруг дернулся, как от подзатыльника, и увидел перед самым форштевнем огромную белую птицу, дремавшую на воде. Хоттабыч резко переложил руль, чтобы изменить курс и обойти соню, но опоздал: послышался короткий сильный удар, почти человеческий вскрик птицы и… снова полная тишина, если не считать шипения воды за кормой.
— Жаль беднягу, — вздохнул Хоттабыч и увидел четыре пары глаз, смотрящих на него из люка. — Ну, чего таращитесь? Ну, два старых чудака малость вздремнули. И одного из них не стало. А другой мучается угрызениями совести.
— При недавней встрече в Норвежском море на нас точно так же чуть не наехал какой-то чудак под английским флагом, мастер, — раздался голос Брандо. — А я же предупреждал: «Быстро поедешь — медленно понесут». Впрочем, в такой ситуации и нести не придется.
Крякнув, Хоттабыч попросил:
— Юхан Оттович, смените меня, голубчик. А то, действительно, как бы…
— Та-та. Юкс момент.
Крабик натянул на себя штормовку, ополоснул лицо забортной водой и занял место у румпеля. Хоттабыч молча сполз в кубрик. За ним, также молча, последовали остальные члены экипажа. Яхта снова превратилась в плавучее сонное царство.
