О Луиза, переменись, еще есть время. Если ты будешь обходиться с Макюмером так, как я обхожусь с л'Эсторадом, ты сможешь возвратить к жизни льва, дремлющего в этом поистине великом человеке. Можно подумать, будто ты хочешь отомстить ему за его превосходство. Разве ты не вправе будешь гордиться, если употребишь свою власть не ради собственного удовольствия, но ради того, чтобы сделать великого человека гениальным, как я делаю обыкновенного человека выдающимся?

Если бы ты не уехала, я все равно написала бы тебе это письмо; в разговоре ты, боюсь, подавила бы меня бойкостью и остроумием, а читая письмо, ты непременно задумаешься о будущем. Милая душенька, у тебя есть все, что нужно для счастья, не омрачай же своего блаженства и возвращайся в ноябре в Париж. Пустые хлопоты и светские увеселения, на которые я прежде сетовала, необходимы для вашего существования, ибо способны хоть немного отвлечь вас друг от друга. Замужняя женщина должна сохранять в себе кокетство. Мать семейства, которая все время отдает семье и всегда к услугам своих близких, рискует надоесть. Если у меня будет много детей, а в этом — залог моего счастья, то клянусь тебе, что как только они немного подрастут, я буду по нескольку часов в день проводить в одиночестве: нужно, чтобы даже твои дети ждали встречи с тобой. До свидания, дорогая моя ревнивица! Знаешь, заурядной женщине польстил бы твой порыв ревности, меня же он лишь огорчает, ибо я — только любящая мать и искренняя подруга. Целую тебя тысячу раз. Можешь говорить что хочешь в оправдание своего отъезда: ты не уверена в Фелипе, но я-то в Луи уверена.

Милая моя Рене, мне вздумалось повидать Италию, и я в восторге, что Макюмер отложил поездку на Сардинию и отправился в это путешествие вместе со мной.

Италия чарует и восхищает меня. Здешние церкви, и в особенности часовни, имеют такой приветный и кокетливый вид, что могут обратить в католичество любую протестантку. Макюмера встретили с распростертыми объятиями: все радуются приобретению такого подданного. Если бы я захотела, Макюмер мог бы стать сардинским послом в Париже, ибо при дворе я имела большой успех[95]. Если захочешь мне написать, посылай письма во Флоренцию. У меня не хватит времени нарисовать все в подробностях, я расскажу тебе о нашем путешествии, как только ты приедешь в Париж. В Генуе мы пробудем только неделю. Отсюда мы через Ливорно отправимся во Флоренцию, проведем месяц в Тоскане и месяц в Неаполе, чтобы к ноябрю поспеть в Рим. В первой половине декабря мы посетим Венецию, а оттуда через Милан и Турин вернемся в Париж; это будет уже в январе. Мы путешествуем как влюбленные; кругом новые места, так и кажется, будто у нас — свадебное путешествие. Макюмер совсем не знал Италии, а начали мы с изумительной, поистине волшебной горной дороги, соединяющей Ниццу с Генуей. До свидания, дорогая. Не сердись, если я не буду тебе писать; у меня нет ни одной свободной минутки; я успеваю только смотреть и наслаждаться. Но я не буду пересказывать тебе свои впечатления, пока память не придаст им окончательной формы.

Дорогая моя, в Шантеплере тебя ждет довольно длинный ответ на письмо, которое ты написала мне из Марселя. Ваше путешествие нимало не рассеяло моих страхов, о которых говорится в этом послании, поэтому я прошу тебя распорядиться, чтобы тебе его переслали.

По слухам, министерство решило распустить нынешнюю палату депутатов. Это прискорбно для короля, который хотел использовать последнюю сессию этой преданной короне палаты, чтобы принять законы, необходимые для укрепления своей власти, но еще прискорбнее для нас: Луи исполнится сорок лет только в конце 1827 года. К счастью, мой отец соглашается стать депутатом, а когда потребуется, подаст в отставку.

Твой крестник уже пошел; жаль, что тебя при этом не было; он совершенно прелестен и начинает делать осмысленные движения, которые говорят, что это не просто орган сосания, не зверек, но маленький человечек: он так осмысленно улыбается. Мне повезло: у меня столько молока, что я смогу кормить Армана до декабря. После года уже не стоит. Кто долго сосет, тот дурнем слывет. Я верю народной мудрости. Ты, должно быть, имеешь в Италии огромный успех, моя белокурая красавица. Целую тебя тысячу раз.

Я получила твое мерзкое послание — по моей просьбе наш управляющий переслал его из Шантеплера сюда. О, Рене!.. Не стану высказывать тебе свое возмущение, расскажу только о том, какие последствия произвело твое письмо. Мы были на балу, который дал в нашу честь посол. Я явилась во всем блеске красоты и молодости, и Макюмер так восторгался мной, что и описать невозможно. Когда мы вернулись, я прочла ему твою ужасную отповедь; я читала, обливаясь слезами и рискуя показаться уродливой. Мой милый абенсераг упал к моим ногам, уверяя меня, что все это — вздорная болтовня; он увлек меня на балкон, откуда открывается вид на залитый лунным светом Рим, и речи его были достойны картины, представшей нашему взору. Мы уже говорим по-итальянски, и его чувство, выраженное на этом нежном и страстном наречии, показалось мне неземным. Фелипе говорил, что даже если твое предсказание сбудется, счастливая ночь со мной или одно из наших сладостных пробуждений для него дороже жизни. Если так, то он уже прожил тысячу лет. Он хочет, чтобы я оставалась его возлюбленной, и мечтает только о том, чтобы сохранить титул моего любовника. Он уверял, что так счастлив и горд, чувствуя себя моим избранником, что, если бы Господь предложил ему на выбор: либо стать отцом пятерых детей и прожить еще тридцать лет так, как советуешь ты, либо продолжать милую нашему сердцу жизнь, полную любви и наслаждений, и прожить еще только пять лет, он без колебаний выбрал бы мою любовь и скорую смерть. Он говорил тихо, голова моя покоилась у него на плече, он обнимал меня за талию — и вдруг тишину разорвал крик летучей мыши: вероятно, она попалась в лапы сове. Этот предсмертный вопль произвел на меня такое тяжелое впечатление, что я едва не лишилась чувств, и Фелипе отнес меня на постель. Но не тревожься: хотя это предзнаменование больно отозвалось в моей душе, сегодня я чувствую себя прекрасно. Утром я встала перед Фелипе на колени, сжала его руки и, глядя на него снизу вверх, сказала: «Мой ангел, я и вправду дитя; быть может, Рене права и я люблю в тебе только твою любовь, но я хочу, чтобы ты знал: в моем сердце нет места другому чувству и, значит, по-своему я люблю тебя. Если в моих манерах, в ничтожнейших моих поступках, в потаенных уголках моей души есть что-либо, обманувшее твои надежды, не молчи! скажи мне об этом! Я с радостью подчинюсь тебе, и свет твоих глаз станет моей путеводной звездой. Рене напугала меня, а ведь она меня так любит!»

Макюмер не мог вымолвить ни слова мне в ответ и молча заливался слезами. Благодарю тебя, моя Рене: я не знала, как сильно мой прекрасный, мой царственный Макюмер меня любит. Рим — город любви. Когда вас сжигает страсть, спешите в Рим и наслаждайтесь ею: в этом краю искусство и Бог — пособники любви. В Венеции мы встретимся с герцогом и герцогиней Сориа. Если станешь мне писать, посылай письмо в Париж: через три дня мы покидаем Рим. Бал у посла был прощальным.

P.S. Дорогая моя глупышка, твое письмо доказывает, что любовь известна тебе только в теории. Знай же, что любовь — закон, имеющий столь различные проявления, что никакая теория не может ни охватить их, ни подчинить себе. Это — для сведения моего милого доктора в корсете.