Ах, любимая моя Рене, я скажу тебе ужасные, роковые, дерзкие слова, которые безмозглый Лафайет сказал своему повелителю, своему королю: «Слишком поздно!»[124] О, моя жизнь, моя прекрасная жизнь, какой доктор может вернуть мне ее? Я сама обрекла себя на смерть. Увы! Подобно блуждающему огоньку, я угасаю, едва успев сверкнуть. Я плачу в три ручья... а плакать я могу только вдали от него... Он ищет меня, а я бегу его. Я таю мое отчаяние. Данте в своем «Аде» забыл рассказать о моей пытке. Приезжай, я хочу повидать тебя перед смертью.

Друг мой, возьми детей и поезжай с ними в Прованс без меня; я остаюсь подле Луизы, дни которой сочтены; я должна быть рядом с ней и ее мужем, который, боюсь, сойдет с ума от горя.

Получив известную тебе короткую записку Луизы, я помчалась в Виль-д'Авре, захватив с собою докторов; вот уже две недели, как я ни на шаг не отхожу от моей подруги — мне некогда было даже написать тебе.

Когда я приехала, она вышла мне навстречу вместе с Гастоном, красивая, нарядная, с радостной улыбкой на устах. Какая благородная ложь! Эти двое прелестных детей объяснились и помирились. На мгновение я, как и Гастон, поддалась дерзкому обману, но Луиза сжала мне руку и шепнула: «Надо отвести ему глаза, я умираю». Леденящий холод пронизал меня; рука ее горела, на щеках пылал румянец. Я похвалила себя за осторожность: чтобы никого не пугать, я попросила докторов погулять по парку, покуда я за ними не пришлю.

«Оставь нас, — попросила Луиза Гастона. — После пятилетней разлуки подругам есть о чем поговорить наедине; Рене наверняка хочет что-нибудь рассказать мне по секрету».

Когда Гастон ушел, Луиза бросилась мне на шею, не в силах сдержать слез. «Что случилось? — спросила я. — На всякий случай я привезла к тебе четырех докторов; среди них лучший парижский хирург, лучший врач центральной больницы и знаменитый Бьяншон». — «О, если они могут меня спасти, если еще не поздно, зови их! — вскричала она. — Теперь я так же страстно хочу жить, как раньше хотела умереть». — «Но что ты натворила?» — «Я за несколько дней довела себя до сильнейшей чахотки». — «Каким образом?» — «Ночью я спала под таким теплым одеялом, что покрывалась испариной, а утром по росе бежала к пруду. Гастон думает, что у меня легкая простуда, а я умираю». — «Отошли же его в Париж, а я побегу за докторами», — сказала я и как безумная бросилась к тому месту, где оставила своих спутников.

Увы, друг мой, доктора осмотрели ее и ни один из этих ученых мужей не оставил мне ни тени надежды, все они убеждены, что, когда начнут опадать листья, Луиза умрет[125]. Сложение моей подруги сыграло зловещую роль: она была предрасположена к чахотке и сама разожгла очаг болезни, она могла бы жить долго, но в несколько дней сделала недуг неизлечимым. Не буду описывать тебе, какие чувства я испытала, услышав этот не подлежащий обжалованию приговор. Ты ведь знаешь: жизнь Луизы всегда была для меня все равно что моя собственная. Я была в таком отчаянии, что даже не проводила этих безжалостных докторов. Не знаю, сколько времени просидела я с мокрым от слез лицом, во власти мучительных дум. Небесный голос пробудил меня от оцепенения. «Значит, все кончено?» — сказала Луиза, кладя руку мне на плечо. Она заставила меня встать и увлекла в маленькую гостиную. «Не покидай меня, — попросила она, глядя на меня с мольбой, — я не хочу видеть кругом одно горе; главное — обмануть его, на это у меня хватит сил. Я молода, полна энергии, я сумею умереть стоя. Мне не на что жаловаться, я умираю так, как хотела: в тридцать лет, молодая, красивая, не утратив ни капли своего очарования. А он... теперь я понимаю, что принесла бы ему несчастье. Я запуталась в сетях моей любви, как козочка, пытаясь вырваться из плена, душит себя веревкой; ведь из нас двоих козочка — это я, и очень дикая. Моя беспричинная ревность ранила его в самое сердце и заставила страдать. Но если бы он встретил мои подозрения с равнодушием, каким обычно платят за ревность, я умерла бы. Я жила полной жизнью. Есть люди, которым по бумагам шестьдесят лет, хотя по-настоящему они прожили от силы два года; со мной получилось наоборот: все думают, что мне только тридцать, на самом же деле я прожила шестьдесят лет любви. Значит, и для меня, и для него моя смерть — счастливая развязка. Ты — другое дело, ты теряешь любящую сестру, и эта потеря невосполнима. Ты, одна ты должна оплакать здесь мою смерть... Моя смерть, — продолжала она после долгого молчания, когда я смотрела на нее сквозь слезы, — суровый урок. Мой милый доктор в корсете прав: супружество не должно зиждиться ни на страсти, ни даже на любви. Твоя жизнь прекрасна и благородна, ты шла своим путем, все сильнее и сильнее привязываясь к своему Луи; если же супружеская жизнь начинается на вершине страсти, как у меня, любовь может только убывать. Я дважды ошибалась и дважды Смерть своей костлявой рукой разрушала мое счастье. Сначала безносая похитила у меня самого благородного и преданного из мужчин, а сегодня она похищает меня у самого прекрасного, нежного и возвышенного супруга на свете. Но зато я узнала, что такое идеально прекрасная душа и идеально прекрасная наружность. У Фелипе душа властвовала над телом и преображала его; у Гастона сердце, ум и красота соперничают меж собой в совершенстве. Я умираю, оставаясь безгранично любимой, — чего же мне еще желать?.. Только примирения с Господом — я, пожалуй, частенько забывала о нем, но я вознесусь к нему, исполненная любви, и умолю его воссоединить меня когда-нибудь на небе с этими двумя ангелами. Без них рай был бы для меня пустыней. Моя жизнь — не пример для подражания: я всего лишь исключение. Другого Фелипе, другого Гастона не найти — закон общества не расходится в моем случае с законом природы. Да, женщина существо слабое; вступая в брак, она должна полностью принести свою волю в жертву мужчине, который взамен приносит ей в жертву свой эгоизм. Бунты и слезы, которыми наш пол в последнее время так громко выражает свое недовольство, — вздор, способный лишь подтвердить мнение множества философов, называющих нас детьми».

Своим нежным голосом, который ты так хорошо знаешь, она вела эти речи, исполненные самого безукоризненного изящества и здравомыслия, до тех пор, пока не вернулся Гастон. Он привез из Парижа вдову своего брата, ее детей и англичанку-няню, которую нашел по настоянию Луизы. «Вот мои прелестные палачи, — сказала она при виде племянников. — Как можно было не обмануться? Они так похожи на своего дядю!» Луиза очень приветливо встретила госпожу Гастон-старшую и просила ее чувствовать себя в шале как дома; она приняла ее с почтительным радушием истинной Шолье. Я поспешила написать герцогу и герцогине де Шолье, герцогу де Реторе и герцогу де Ленонкуру-Шолье с Мадленой. Я поступила правильно. На следующий день, утомленная непосильным для нее напряжением, Луиза уже не выходила из дому, она смогла лишь ненадолго встать с постели, чтобы выйти к столу. Мадлена де Ленонкур, братья и мать Луизы приехали вечером. После замужества Луизы отношения ее с родными стали весьма прохладными, но теперь этот холодок рассеялся. Братья и отец Луизы приезжают к нам каждое утро, а обе герцогини проводят в шале все вечера. Смерть не только разлучает, ей случается сближать людей и прогонять мелочные обиды. Луиза великолепна: она исполнена грации, разума, очарования, остроумия и чувствительности. Даже на пороге смерти она выказывает свой тонкий вкус и расточает сокровища ума, снискавшего ей славу одной из королев Парижа.

«Я хочу быть красивой даже в гробу», — сказала она мне со своей неподражаемой улыбкой, опуская голову на подушку: она уже две недели не встает с постели.