Оноре де Бальзак Воспоминания двух юных жен Дорогая Жорж, мое посвящение[1] не приумножит блеска имени, которому предстоит чудесным образом осветить эту книгу, однако рукой моей водили отнюдь не смирение и не корысть. Этим посвящением я желал бы засвидетельствовать истинную дружбу, которая связует нас вопреки нашим долгим странствиям, нашим уединенным трудам и злоречию света. Чувство это без сомнения никогда не остынет. Радость, с какой я вывожу в начале своих многочисленных сочинений имена друзей[2], отчасти искупает те огорчения, которых стоили мне эти творения, ибо они даются мне нелегко да вдобавок навлекают на меня упреки в устрашающей плодовитости — словно мир, который я описываю, менее плодовит! Как будет прекрасно, Жорж, если однажды какой-нибудь знаток литературных Древностей обнаружит, что все эти имена принадлежали великим и славным людям, чьи благородные сердца горели святой и чистой дружбой! Разве не должен я гордиться этим несомненным счастьем больше, чем неверным успехом? Разве не должен счастлив быть человек, хорошо Вас знающий, если может назвать себя, как это делаю я, Вашим другом Оноре де Бальзаком. Париж, июнь 1840 г. Предисловие к первому изданию Почти все предлагаемые читателю письма сочинены в несколько приемов. Лишь немногие — их легко узнать — вырвались из опечаленного или ликующего сердца одним духом и написаны в один присест, все же прочие писаны не вдруг. В них запечатлены наблюдения нескольких дней либо события целой недели. Поскольку, прежде чем попасть к читателю, книга должна пройти более или менее тщательную литературную обработку, мы принуждены были перемежать письма того и другого рода. Может статься, мы были не правы. Тот, кому дружеская рука самым обыкновенным и ничуть не романическим образом завещала это бесценное наследство и кто привел в порядок эту переписку, услышит хвалы своему труду из уст снисходительных друзей или хулу заклятых врагов. Если публике будет угодно, впоследствии мы обратимся к оригиналам писем и издадим их в первоначальном виде. Мы опубликуем и ответы Рене, из которых пока отобрали лишь часть наиболее интересную, дабы избежать длиннот. В XVIII столетии многие романы зиждились на письмах — этом вместилище задушевных мыслей, но вот уже сорок лет[3], как романы в письмах вышли из моды, поэтому сегодня публикация писем требует большой осторожности. Сердце многословно. Я полагаю, никто не осудит нас за то, что из почтения к отпрыскам знатных родов двух стран мы изменили подлинные имена. Переписка эта нуждается в снисхождении: она отлична от живых и увлекательных сочинений нашей эпохи, алчущей драм и охотно прощающей небрежности стиля тому, кто сумеет разжечь любопытство публики. Натурально, книге нашей требуется покровительство тех редких сегодня избранных читателей, чье умонаправление в каком-то смысле противоположно умонаправлению нашего времени. Если бы издатель желал выпустить в свет не хронику современной частной жизни, а роман, он — можете поверить! — действовал бы иначе. Впрочем, он не отрицает, что выбирал, правил и располагал письма по своему вкусу; однако труды его сводились к обработке чужих мыслей. Жарди[4], май 1840 г. Часть первая I К мадемуазель Рене де Мокомб Дорогая козочка, я тоже вырвалась на волю! А если ты еще не успела написать мне в Блуа[6], я к тому же первой поспела на наше почтовое свидание. Оторви свои дивные черные глаза от первой фразы и побереги свое изумление для письма, где я поверю тебе мою первую любовь. Почему-то все толкуют о первой любви — выходит, бывает и вторая? Молчи, воскликнешь ты, расскажи лучше, как тебе удалось вырваться из монастыря, где ты осуждена была посвятить себя Богу? Дорогая моя, какие бы чудеса ни происходили с кармелитками, чудо моего избавления совершилось самым естественным образом. Голос устрашенной совести в конце концов одержал верх над неумолимым расчетом, только и всего. Тетушка, которая не могла безучастно смотреть, как я чахну, настойчиво уговаривала матушку, по-прежнему считавшую послушничество единственным лекарством от моего недуга, и матушка в конце концов уступила. Черная меланхолия, в которую поверг меня твой отъезд, ускорила счастливую развязку. И вот, ангел мой, я в Париже, и произошло это благодаря тебе. Ах, Рене, если бы ты видела меня в тот день, когда ты уехала и я осталась одна, — ты могла бы гордиться, что сумела внушить столь юному сердцу чувства столь глубокие. Мы так часто вместе грезили наяву, так далеко уносились на крыльях мечты, так долго прожили бок о бок, что мне кажется, будто души наши слились воедино, как тела двух венгерских девочек[7], о которых нам рассказывал господин Пригож, между прочим, до чего же не подходит ему это имя! У него просто идеальная наружность для монастырского врача! Не захворала ли и ты одновременно с твоей душенькой? В мрачном унынии я могла только перебирать мысленно все связующие нас узы; я боялась, что разлука порвет их, жизнь мне опостылела и смерть казалась сладостной; я тихо угасала, словно одинокая горлица. Остаться одной в Блуа, в кармелитском монастыре, трепетать от страха, что придется принять постриг, подобно мадемуазель де Лавальер[8], но не испытав, увы, того, что испытала она, — и все это без моей любимой Рене! Я захворала, и не на шутку. Когда мы были вместе, однообразное существование, где все: обязанности, молитвы, работы — так строго расписано по часам, что в любое время дня и ночи можно сказать наверняка, чем занимается в эту минуту кармелитка, живущая в самом отдаленном монастыре, — это ужасное существование, когда тебе все равно, что происходит вокруг, было исполнено разнообразия: ничто не сдерживало полета нашей мысли, фантазия вручила нам ключ от своего царства, мы служили друг другу чудесным гиппогрифом[9], более бодрая тормошила более вялую, и души наши резвились вволю, завладевая миром, куда путь нам был заказан. Все, вплоть до Житий святых, помогало нам постигать самые сокровенные тайны! Но в день, когда нас разлучили, я стала настоящей кармелиткой — современной Данаидой, которая, в отличие от Данаид древности, вечно наполнявших бездонную бочку, обречена дни напролет тащить из неведомого колодца пустое ведро, не теряя надежды, что оно окажется полным. Тетушка не ведала о том, что творилось у нас в душе. Она, познавшая царство Божие на крохотном клочке монастырской земли, никак не могла понять моего отвращения к жизни. Чтобы в наши лета избрать монашескую стезю, потребно либо чрезвычайное простодушие, каковым мы, дорогая козочка, не обладаем, либо жертвенный пыл, который делает мою тетушку созданием высшим. Тетушка принесла себя в жертву обожаемому брату — но кто способен пожертвовать собой ради людей, которых никогда не видел, или ради идей?
Вот уже две недели у меня на языке вертится столько сумасбродных слов, в сердце похоронено столько мыслей, а в уме накопилось столько наблюдений и рассказов, которые можно поверить только тебе, что без крайнего средства — откровенных писем, заменивших наши милые беседы, я просто задохнулась бы. Как нужна нам жизнь сердца! Сегодня утром я начинаю вести дневник, надеюсь, ты тоже начала свой, и через несколько дней я окажусь рядом с тобой в твоей прекрасной долине Жеменос, которую знаю только по твоим рассказам, а ты переселишься в Париж, который видела только в мечтах. вернуться Посвящение Жорж Санд — Бальзак познакомился с Жорж Санд в Париже в 1831 г. Период их наиболее тесного общения приходится на 1838 г., когда Бальзак с 24 февраля по 2 марта гостил в поместье Санд в Ноане. Некоторые исследователи полагают, что все монастырские воспоминания Луизы и Рене восходят к рассказам Жорж Санд о монастыре августинцев, где она воспитывалась, и даже считают Санд прототипом Луизы. Дело, однако, обстоит гораздо сложнее; Луиза — не Жорж Санд (чисто внешне к знаменитой писательнице вообще ближе черноволосая и рассудительная Рене), однако сам роман — продолжение тех споров, которые Бальзак вел с Жорж Санд в Ноане, пытаясь убедить писательницу в благотворности такого социального установления, как брак. Бальзак спросил у Санд разрешения посвятить ей роман, и она 27 января 1840 г. ответила, что это было бы для нее большим счастьем. По прочтении романа, в феврале 1842 г. она написала Бальзаку письмо, где назвала «Воспоминания двух юных жен» «прекраснейшим из его созданий», но заметила, что, по ее мнению, роман убеждает вовсе не в тех идеях, которые желал отстоять автор, а в противоположных, то есть в ущербности брака как социального установления. Особо Санд остановилась на изображении материнского чувства в романе: «Картины эти иногда выглядят чуть-чуть глуповатыми (я слишком сильно восхищаюсь вами, чтобы утаить хоть что-нибудь из моих ощущений), но неизменно остаются возвышенными. По мне, вы слишком часто купаете этих детей на наших глазах, однако с каким чудесным искусством, с какой пленительной поэтичностью описываете вы всевозможные губки и куски мыла, вынуждая нас смириться с этими описаниями! Что же до письма о больном ребенке, то оно неподдельно, страстно, возвышенно и заставляет думать, будто вы, друг мой <...> помните о вашем предыдущем воплощении, в котором вы были женщиной и матерью». Оканчивается письмо Санд следующими словами: «Я восхищаюсь той, что продолжает род, но обожаю я ту, что умирает от любви. Вот все, что вы мне доказали, — это больше, чем вы хотели» (Sand G. Correspondance. P., 1969. Т.5. P. 603—604). Бальзак дал не менее любопытный ответ: «...будьте покойны, я согласен с вами и предпочел бы умереть по воле Луизы, чем прожить долгую жизнь бок о бок с Рене» (Ibid. P. 604). вернуться ...имена друзей... — Если до 1836 г. Бальзак почти не писал посвящений к своим произведениям, то с конца 1830-х гг. стал систематически предварять посвящениями новые романы и повести, а также посвящать друзьям те произведения, что были написаны прежде и теперь переиздавались в собрания сочинений, которое в 1842 г. начал публиковать Фюрн. вернуться ...уже сорок лет... — Эпистолярная форма была очень популярна в последние два десятилетия XVIII и в начале XIX в. Самые прославленные образцы жанра — «Кларисса» С. Ричардсона и «Юлия, или Новая Элоиза» Ж.-Ж. Руссо; романами в письмах являются также «Дельфина» (1802) Ж. де Сталь, «Валерия» (1803) Ю. де Крюденер и др. «Воспоминания двух юных жен» — единственный эпистолярный роман в «Человеческой комедии». вернуться Жарди — небольшая усадьба, которую Бальзак приобрел в сентябре 1837 г. и где он жил с июля 1838 г. по октябрь 1840 г. (в начале 1841 г. он вынужден был продать усадьбу из-за денежных затруднений). В описании шале Луизы в «Воспоминаниях двух юных жен» Бальзак воспроизвел многие черты Жарди — не столько реальной усадьбы, сколько той, какую он видел в мечтах. вернуться Париж, сентябрь. — Поскольку письмо VII датировано январем 1824 г., здесь следовало бы поставить «1823 г.». вернуться ...в Блуа... — в кармелитском монастыре, где воспитывались обе девушки. Пансионское и монастырское воспитание Бальзак оценивал резко отрицательно. Еще в «Физиологии брака» («Размышление VI») он писал, что совместная жизнь в пансионе дает девушкам преждевременные знания тех сторон жизни, которые до поры до времени должны быть от них скрыты: «Девушка может выйти из пансиона невинной, но целомудренной — никогда». вернуться ...как тела двух венгерских девочек... — Венгерские девушки Елена и Юдит (1701—1723); упомянуты Бюффоном в «Естественной истории» (глава «О чудовищах»). В «Евгении Гранде» Бальзак сходным образом сравнивает близость Евгении и ее матери с близостью «известных сестер-венгерок, игрою природы сращенных одна с другой» (Бальзак /15. Т.4. С.65). вернуться Лавальер Луиза Франсуаза де Ла Бом Ле Блан, герцогиня де (1644—1710) — фаворитка Людовика XIV; в 1674 г., после того как король ее разлюбил, удалилась в кармелитский монастырь. вернуться Гиппогриф — крылатый конь из поэмы Л. Ариосто «Неистовый Роланд» (1507—1532). |
