Дорогая Луиза, вот плоды моих трудов. Так он стал писать совсем недавно, через год дело пойдет еще лучше. Это первые порывы восторга. В будущем я надеюсь поселить в его душе ровное и прочное ощущение довольства, какое рождается в счастливом союзе двух верящих друг другу и хорошо знающих друг друга супругов, научившихся придавать жизни бесконечное разнообразие и находить прелесть в самых обыденных событиях.

Думаю, счастливым женам известен этот секрет, теперь им владею и я. Мой самодовольный муж, как видишь, считает себя любимым так, словно мы с ним и не женаты. Что до меня, то пока я испытываю к нему лишь ту неизбежную привязанность, которая дает нам силу примириться с обстоятельствами. Однако Луи мил, у него очень ровный характер, он с легкостью совершает поступки, которыми большинство мужчин хвастались бы без умолку. Одним словом, если я и не люблю его, то весьма расположена окружить его заботой.

Итак, отныне мои черные волосы, мои черные глаза, опушенные ресницами, которые, по твоим словам, открываются и закрываются, как жалюзи, мой царственный облик и моя особа облечены верховной властью. Подождем лет десять, моя дорогая, и посмотрим, не будем ли мы обе жить радостно и счастливо в твоем Париже, откуда я буду время от времени увозить тебя в мой чудесный Прованс. О Луиза! Подумай о нашем общем будущем! Не совершай безумств, которыми ты грозишься. Я вышла за старообразного юношу, а ты подыщи себе какого-нибудь моложавого старца из палаты пэров. Это будет правильнее всего.

Дорогой брат, не для того вы меня сделали герцогом Сориа, чтобы я поступал не так, как подобает герцогу Сориа. Я не могу быть счастлив, зная, что вы скитаетесь на чужбине, не имея возможности скрасить свою жизнь теми благами, которые можно купить за деньги. Мы с Марией не поженимся до тех пор, пока вы не примете сумму, которую вам передаст Уррака. Эти два миллиона — ваши собственные сбережения и сбережения Марии. Преклонив колена перед алтарем, мы оба молили Господа — и как пылко! — дать тебе счастье. О брат мой! Желания наши непременно исполнятся. Небо пошлет тебе любовь, которой ты алчешь и которая утешит тебя в изгнании. Мария со слезами прочла твое письмо; она восхищена тобой. Что до меня, я принял твою жертву не ради себя, а ради нашего рода. Король оправдал твои ожидания. Ах, ты с таким презрением бросил ему в лицо все, что имел, с каким швыряют мясо тиграм, и, чтобы отомстить за тебя, я рад был бы открыть ему, насколько превосходишь ты его своим величием. Себе, дорогой и любимый брат, я взял только одно — Марию, мое счастье. Поэтому я вечно пребуду перед тобою тем, чем пребудет творение перед Творцом. В моей жизни и в жизни Марии наступит день, такой же радостный, как день нашей свадьбы, — день, когда мы узнаем, что нашлась женщина, оценившая твое сердце, полюбившая тебя той любовью, какой ты заслуживаешь и о какой мечтаешь. Не забывай, что если ты жив нами, то мы живы тобой. Пиши нам в Рим, на адрес нунция, это совершенно безопасно. Французский посол в Риме наверняка согласится передавать их в государственную канцелярию монсеньеру Бембони, которого наш легат обещал предупредить. Это единственный надежный путь. Прощай, дорогой изгнанник, разоренный дотла. Ты не можешь разделить наше счастье, но ты вправе гордиться им. Да услышит Господь наши молитвы о тебе.

Ах, мой ангел, оказывается, замужество делает нас рассудительными?.. Должно быть, твое милое личико пожелтело, пока ты излагала все эти ужасные соображения о жизни человеческой и о наших обязанностях. И ты надеешься своими дальновидными планами склонить меня к замужеству? Увы! Вот куда завели тебя наши чересчур ученые мечтания! Мы вышли из монастыря во всем блеске невинности и во всеоружии разума, но эти стрелы чистейшего умозрения обратились против тебя! Не знай я, что ты сущий ангел, я сказала бы, что в твоих расчетах видна развращенность. Итак, милая моя, в интересах своей деревенской жизни ты отмеряешь наслаждения порциями, ты толкуешь о любви, как о рубке леса! О, по мне лучше погибнуть в вихре страстей, чем жить под гнетом сухой арифметики. Мы с тобой были барышнями весьма образованными, потому что много размышляли о немногих вещах, но, дитя мое, философия без любви или в союзе с притворной любовью — ужаснейшее лицемерие. По-моему, даже совершенный глупец рано или поздно заметил бы, что в твоих розах прячется мудрая сова, а это малоприятное открытие может остудить самую пылкую страсть. Ты сама творишь свою судьбу, вместо того чтобы быть ее игрушкой. Странная у нас с тобой участь: твой удел — много философии и мало любви, мой — много любви и мало философии. Жан-Жакова Юлия, которую я почитала профессором, в сравнении с тобой — робкая ученица. О, воплощенная добродетель, все ли ты предусмотрела? Увы! я смеюсь над тобой, а быть может, права именно ты. Ты в один день принесла в жертву свою молодость и стала до времени скупой. Твой Луи, конечно же, будет счастлив. Если он тебя любит, а я в этом не сомневаюсь, он никогда не поймет, что ради семьи ты идешь на то, на что куртизанки идут ради денег, а они ведь наверняка приносят мужчинам счастье — если судить по безумным тратам, которые те так охотно совершают. Конечно, твой проницательный супруг будет от тебя без ума, но надолго ли он сохранит благодарность женщине, соорудившей себе из притворства некий нравственный корсет, который так же необходим ее душе, как корсет на китовом усе — телу? Для меня, дорогая, любовь — первооснова всех добродетелей, принесенных на алтарь божества! Как всякая первооснова, любовь не знает расчетов, она — бесконечность нашей души. Разве не захотела ты оправдать в собственных глазах ужасное положение девушки, выданной за человека, которого она может лишь уважать? Долг — вот твой закон и твоя мера, но разве поступать по обязанности — не значит исповедовать мораль общества, отринувшего Бога? Разве не должна всякая женщина подчиняться в первую очередь законам любви и чувства? Ты стала мужчиной, а твой Луи, того и гляди, превратится в женщину! Ах, дорогая, я все время размышляю над тем, что ты мне написала. Теперь я ясно вижу, что никогда монастырю не заменить девушкам мать. Умоляю тебя, мой благородный черноглазый ангел, моя чистая и гордая, строгая и рассудительная подруга, подумай о том, как больно задело меня твое письмо! Я утешилась лишь при мысли, что сейчас, когда я горюю, любовь наверняка уже разрушила все построения разума. А я, хотя и не стану рассуждать да раздумывать, поступлю, быть может, еще хуже; страсть — стихия, имеющая свою логику, не менее жесткую, чем твоя.

Вчера был восхитительно ясный вечер. Перед сном я подошла к окну полюбоваться звездами. Они были похожи на серебряные гвоздики на синем куполе неба. В ночной тишине я услышала чье-то дыхание и в зыбком свете звезд разглядела своего испанца, который, словно белка, притаился в ветвях одного из деревьев на боковой аллее бульвара и, без сомнения, не сводил глаз с моих окон. В первую секунду у меня подкосились ноги, и я отпрянула от окна; я вся дрожала от страха и восторга. Я была и подавлена, и счастлива. Ни один из этих остроумных французов, добивающихся моей руки, не догадался прятаться по ночам в ветвях вяза, рискуя угодить в руки полиции. Должно быть, мой испанец тут не в первый раз. Прежде он давал мне уроки, теперь мой черед преподать ему урок. Если бы он знал все, что я передумала по поводу его очевидного уродства! Ведь и я, Рене, порой пускаюсь в философствования. Положительно, в любви к красивому мужчине есть что-то гадкое. Разве она не состоит на три четверти из чувственности, меж тем как должна быть божественной? Оправившись от испуга, я вытянула шею, чтобы снова увидеть его, и очень вовремя! Он приставил к губам тростниковую трубочку, подул в нее — и ко мне в спальню влетело письмо, искусно обернутое вокруг свинцового грузила. Боже мой! Не подумает ли он, что я нарочно растворила окно? — сказала я себе; однако закрыть его теперь означало бы признаться в соучастии. Я поступила умнее — подошла к окну, словно не слышала звука упавшего письма и не видела его, и громко произнесла: «Гриффит, посмотрите, какие звезды!» Старая дева спала как убитая. Мавр, услыхав мои слова, тенью скользнул вниз. Должно быть, он, как и я, умирал от страха; я не услышала шума шагов — наверное, он стоял под вязом. Спустя добрых четверть часа, в течение которых я, упиваясь синевой неба, испила до дна чашу любопытства, я затворила окно и, забравшись в постель, развернула тончайшую бумагу так бережно, как неаполитанские библиофилы — древнюю рукопись. Бумага жгла мне пальцы. Какую ужасную власть имеет надо мной этот человек! — подумала я и поднесла письмо к свече, чтобы сжечь его, не читая... Одна мысль задержала мою руку. Что же такое пишет он в своем письме, если передает мне его тайно? И все же, дорогая моя, я сожгла письмо: любая девушка на моем месте прочла бы его единым духом, но мне, Арманде Луизе Марии де Шолье, это не пристало. Назавтра в Итальянской опере он был на своем обычном месте, но, как ни искушен в политике этот бывший глава конституционного правительства, он вряд ли смог заметить на моем лице хотя бы малейшее волнение: я вела себя так, словно ничего не видела и не получала никакого письма. Я была довольна собой, а он весьма печален. Бедняга, у них в Испании любовь сплошь и рядом входит в дом через окно! В антракте он прогуливался по коридорам. Первый секретарь испанского посольства указал мне на него и поведал о его благородном поступке. Он, герцог Сориа, должен был взять в жены одну из самых богатых невест Испании, юную принцессу Марию Эредиа, чье состояние облегчило бы ему тяготы изгнания; но, хотя отцы предназначали молодых людей друг другу с колыбели, Мария полюбила младшего брата моего героя, и Фелипе отказался от нее, позволив королю Испании разорить себя. «Столь великодушный человек не мог поступить иначе», — сказала я молодому дипломату. «Так вы с ним знакомы?» — простодушно воскликнул он. Моя матушка усмехнулась. «Что с ним будет? Ведь он приговорен к смерти?» — спросила я. «В Испании его ждет смерть, но он имеет право жить на Сардинии». «А, так, значит, в Испании есть не только ветряные мельницы, но и могилы», — сказала я, постаравшись обратить все в шутку. «В Испании есть все, даже испанцы старого закала», — ответила моя матушка. «Сардинский король поначалу упрямился, но все же выдал барону Макюмеру паспорт, — продолжал дипломат, — как бы там ни было, теперь он сардинский подданный, на Сардинии у него великолепные угодья, он имеет право разрешать крупные и мелкие дела, уголовные и гражданские, и даже выносить смертные приговоры. В Сассари у него настоящий дворец. Если бы Фердинанд VII умер, Макюмер смог бы, вероятно, пойти по дипломатической части и стать сардинским послом. Хотя он и молод, но...» — «Ах, так он молод!» — «Да, мадемуазель, но это не мешает ему быть одним из самых достойных людей в Испании!» Слушая секретаря, я лорнировала зал, стараясь не выдать, как занимает меня его рассказ; но, между нами говоря, я была в отчаянии оттого, что сожгла письмо. Какими словами говорит о любви такой человек? Ведь чувство, которое он питает ко мне, — это любовь. Знать, что тебя любят, обожают, что в этой зале, где собрался весь цвет парижского общества, есть человек, безгранично преданный тебе, и никто об этом не подозревает! О, Рене! только теперь я нашла вкус в парижской жизни с ее балами и празднествами. Все предстало передо мной в подлинном свете. Когда любишь, нуждаешься в людях — хотя бы для того, чтобы принести их в жертву любимому. Я почувствовала себя другим, счастливым существом. Самолюбие, тщеславие, гордость — все во мне ликовало. Один Бог знает, какие взгляды бросала я в публику. «Что это с вами, голубушка?» — шепнула мне с улыбкой герцогиня. Да, моя хитрая матушка посрамила меня, разгадав мой тайный восторг. Одна фраза умной женщины дала мне больше, чем весь мой опыт светской жизни, а ведь я изучаю свет уже целый год. Увы! через месяц в Итальянской опере кончится сезон. Как жить без этой пленительной музыки, если сердце переполнено любовью?