Вот тогда-то дети Нурмат-хона стали киргизскими народными сказителями, а Музайане это язык стал сниться по ночам, дело было почти сделано, и уже оставалось посылать сватов, но… вмешался опять тот самый недремлющий никогда и нигде Осман Бесфамильный, этот крот, который и роет нашу историю.

Дело в том, что хватившись к тому времени своих пропавших гостей, Оппок-ойим поставила, что говорится, на ноги всё МВД, КГБ и Туркестанский военный округ, главкому которого в паспорте она приделала ставшими тогда модными брови вместо вышедшей из моды по состоянию здоровья лысины.

Розыск дезертира Османа Бесфамильного, не получившего в срок свой очередной паспорт, принёс свои скорые результаты. Говорили, что три чекиста, семь милиционеров в штатском и взвод солдат срочной службы под командованием старшины Блюхера накрыли Османа в его номере колхозной гостиницы, когда тот читал припрятанный одноруким киоскёром дядей Серёжей очередной номер еженедельника «Футбол». Но мы-то с вами знаем, чем занимался Осман на самом деле. Он пытался это объяснить коллегам, те же били его под дых, а старшина Блюхер всё норовил на выдохе затолкнуть ему в рот кляп из чьих-то подведомственных портянок.

На следующий обеденный перерыв Осман бежал из-под стражи, ушедшей на обед… Говорили, что два голодных сторожевых пса выловили его по запаху тех самых портянок, но, увы, конца этой истории я не знаю. Сколько ни пытался я найти её концы, но концы её, что называется, ушли под воду. Тысячу разных версий, могущих составить книгу, но я скорее доверяю тому самому дяде Серёже-киоскёру, который, продавая перед смертью мне припрятанный «Футбол», ставший к тому времени «Футбол-Хоккеем», затянулся папиросой, поправил свои орденские колодки и сказал:

— Лет через пятьдесят, а может быть через сто, когда рассекретят архивы, вы узнаете, кем был товарищ Бесфамильный на самом деле… Вот так.

А что касается Музайаны, то измученная вконец своими соплеменниками, она возблагодарила Бога за бегство своего отца — это всё, что я знаю о ней.

Дом бабушки — две комнаты, выложенные из сырцового кирпича и крытые черепицей, был построен сразу после войны, когда сложилась правая от железной дороги сторона Гиласа. Прежде здесь были тугаи, прирастающие то к Солёному, а то к Зах-арыку, и ещё к одной чёрной речке, у которой не было названия.

Дом бабушки был в двух шагах от железной дороги, в полутора — от чайханы, и в шаге от артели Папанина, ставшей потом ателье индпошива еврея дяди Мойши, привезённого из города директором бывшей артели дядей Изей, когда тот сам уехал на повышение в город, а оттуда в только что открывшийся Израиль.

Одна комната с двумя зарешёченными окнами и застеленная казахской кошмой прямо по земляному полу, была гостевой. В углу её стоял сундук, поверх которого выкладывались штабелями цветастые ватные одеяла, рассчитанные на приезд гостей. Сундук был самым таинственным местом в доме у бабушки: оттуда появлялась посуда для прадеда, там же хранились конфеты и сладости, извлекаемые три раза в год — на мавлюд, на курбан-хайит[66] и на 1 мая. Там же лежали четыре фотографии бабушки и трёх дедушек, поумиравших один за другим, да ещё одна газета, которую последний дед, а вернее дедчим, вынимал по особым случаям, когда уже хвалиться было нечем. Так в сказках, которые читал мальчик своей охающей от ревматизма бабушке, появлялась то живая вода, излечивающая мгновенно раны, то скатерть-самобранка, то «ур тукмок» — «бей дубинка!», припускавшаяся в безнадёжно-отчаявшуюся минуту колотить опешивших врагов. Так и дед вынимал эту газету только по крайнему случаю, например, когда приезжали к нему из Зыряновска чеченцы — Нуру-д-дин и Имраан, привёзшие в слитках золото да богатые настолько, что их однодневная закупка каракулевых шапок и козьих тулупов тянула на 810 тысяч — деньги, на которые бабушка могла бы дожить всю свою жизнь и ещё оставить наследство.

Так вот, дед вытаскивал из сундука газету «Правда» за 5 марта 1953 года с сообщением ТАСС о смерти товарища Сталина — этого таинственного для мальчишки имени, поскольку старшие, которых слушался он, чтили ещё более высокое над ними — невидимого Бога и умершего Сталина. И тогда чеченцы замолкали то ли от страха, то ли от ненависти, то ли не зная, чем ответить…

Бабушка была безбогомольной, но истой по происхождению мусульманкой. Когда умирали её мужья, она выходила замуж внове, чтобы дети от предыдущего брака не росли сиротами, а потому остановившись совсем как мусульманин на своём четвёртом браке, она уже не могла себе позволить, чтобы последний дед умер или пропал. Правда, дед иногда уходил из дому из ссоры или обиды, и тогда бабушка перебиралась из своей комнаты с сундуком и железной кроватью, над которой висел клеёнчатый коврик с изображением трёх оленей на водопое — в «дахлиз» — прихожую ко всем своим оставшимся детям.

Перебравшись в дахлиз — комнатёнку с печкой и деревянными нарами на половину её площади (когда раз в год надо было вычищать эту шахту под настилом от мусора, кутаясь в паутину и ползая на карачках, мальчик находил среди трупиков мух и скорпионов всё потерянное всей семьёй за год — напёрсток бабушки, точило деда, скрипичный смычок Рафим-джона — (с этой скрипкой — отдельная история. Рафим-джон, евший в детстве свои экскременты, чуть подрастя, неизбежно нашёл 1962 рубля, выпавших вместе с председательским пояском из какого-то проходящего, разгульного поезда. Отнесли эти деньги Темир-йулу, тот держал их у себя два дня и на третий выдал им четверть суммы, дескать, так положено всякому, нашедшему клад. Куда дел Темир-йул остальные три четверти — вернул ли благодарному председателю или сдал государству — неизвестно, но как бы то ни было, на выданные деньги был куплен в тот же день телевизор «Рекорд», так что Саймулины с их КВНом были надолго посрамлены, пока не купили на весь Гилас единственный холодильник ЗИЛ. Так вот, после покупки телевизора, а после него в местном культмаге у хромоножки Мавлюды ещё и велосипеда, тоже единственного на махаллю, Рафим-джон долго берёг свои последние 19 рублей 62 копейки — сотую долю того, что он нашёл и что растаяло по Темир-йуловским сейфам и женским сундукам, и, наконец, у той же Мавлюды-хромоножки в том же культмаге купил небывалую вещь, вещь к которой не подступался ещё никто: брали галстуки по рубль восемь, тетради по две копейки, два пера — за одну, и даже однажды барабан по перечислению 11-ой школы, но чтобы купили скрипку, что была завезена как начальный ассортимент при самом открытии магазина! — так вот, Рафим-джон купил эту самую скрипку с смычком.

В первый день он её никому не давал даже подержать, только вскрытую — Натке — дочери Веры-шалавы, и только потому, что он её целовал под раскоряжистым талом на границе дворов; целый день он возился со скрипкой сам, но она не испускала ни звука. На второй день, когда, переспав с ней, он вынес её на улицу, пацанва стала подступаться с советами: кто-то сказал, что надо сильнее прижимать вот эту волосатую палку, Юрка Логинов обозвал того самого «волосатой палкой», и сказал, что эту штуку зовут смычком, он читал это в книге, тогда Рафим-джон доверил ему смычок, и Юрка теряясь от доверия, попробовал провести смычком по струнам, но бесполезно — ничего кроме шуршания не раздалось, тогда крымчак Исмет заметил, что надо прижимать струны пальцами, передали ему, но, увы, скрипка изредка хрипела, чуть чаще шуршала, а потом, к вечеру, однажды и затрещала.

В общем через неделю она кончила свои дни на чердаке, разлучённая со своим потерянным смычком, но когда мальчик однажды убираясь под деревянной супой в дахлизе нашёл там скрипичный смычок, и уже даже знал, что его оказывается надо смазать канифолью, которую, впрочем, так и не нашла у себя в амбаре хромоногая красавица Мавлюда. Как бы то ни было, скрипка, переломленная надвое, но сцепленная неразрывными струнами, так и сохранившими своё молодогвардейское молчание, долгое время путалась повсюду под ногами, и когда кто-то в очередной раз споткнувшись о деку или корпус, хватал её и в сердцах швырял, обломок, отлетев на расстояние натяжения струн, опять возвращался под ноги, и струны пи этом издавали недовольный гул, стряхнув с себя слой заржавелой пыли. Так вот, скрипка потерялась затем окончательно: то ли мыши растащили её по частям, то ли кто-то из завистливых соседей лазил ночью на их чердак, то ли ещё что, словом нашёл мальчик под этой супой и смычок от потерянной скрипки Рафим-джона, и свой проколотый и полуспущенный мяч, и даже седьмой том книжки «Тысяча и одна ночь». Эту книгу особенно любила слушать бабушка, когда мальчик, очистив печку от золы — как звенит совок, напо-о-лняя себя и оставаясь по весу всё тем же, — как легка зола и просторна, — приносил со двора немного дров и ведро угля, который разгорался лишь когда обрызгаешь его густо водой и размешаешь как краску, чтобы обмазать ею уже полыхающие с треском и спелым дымом дрова, и вот бабушка обычно ложилась на своё исконное место — вдоль всей печки, в которую упирался этот полуметровой высоты дощатый настил, и мальчик сперва разгонял по её ревматическим ногам застоявшуюся узлами кровь, а потом отыскивал какие-то желёзки, вырастающие то там, то тут, и растирал их до исчезновения под довольное и страдальческое поохивание бабушки.