Каждую букву, полученную с помощью азбуки Морзе, надо разместить на этой решетке:

Окончательная, правильно декодированная буква всегда будет одной из смежных с буквой, полученной с помощью азбуки Морзе. Например, если по азбуке Морзе ты получил «А», то действительной буквой, которую ты ищешь, будет одна из восьми, смежных с «А» на раскладке ЙЦУКЕН:

Кроме того, буквы перевода «прокручиваются». Имеется в виду, что если буква из азбуки Морзе расположена на краю решетки, как, например, «И»,

то возможные буквы перевода включают в себя не только «М», «А», «П», «Р» и «Т», то также и «К», «Е» и «Н», поскольку три недоступных снизу ячейки переносятся вниз сверху.

Такой переход применяется ко всем буквам, расположенным по краям решетки, как показано ниже:

Как ты, вероятно, заметил, этому коду не свойственна жесткая определенность. У каждой буквы, полученной посредством азбуки Морзе, имеются восемь возможных вариантов. Только один из них является верным. Это означает, что осмысленный текст из отдельных букв получить невозможно. Толкования должны строиться на словесном уровне, подвергаться переоценке на уровне предложений и уточняться на уровне абзацев. Из-за этого процесс расшифровки занимает очень много времени. Тебе долго придется с этим возиться. Наверное, я ввел такую сложную кодировку в качестве дополнительной защиты от акулы. Да? Во всяком случае, мне не кажется, чтобы это служило какой-то другой цели. Здесь, в прошлом, льет дождь. У тебя там, полагаю, погода получше.

С сожалением и надеждой,

(Получено: 29 апреля)

Письмо № 205

Прошло уже шесть месяцев. Ты все еще со мной? Если так, то это вроде как твой полугодовой день рождения. Мне очень жаль. Очень жаль, что ты так одинок.

Ладно, письмо это вот о чем.

Есть одна история. История, о которой я избегал упоминать. История о том, почему это происходит. Почему на тебя охотится людовициан. Это по моей вине, Эрик.

История… Было гораздо больше разных историй, воспоминаний о многих вещах, других фрагментов, которые я либо записывал, либо кодировал. Помню названия некоторых из них. Когда-то у меня были «Пылевой», «Теневой» и «Конвертный» фрагменты, так же как «Ламповый», который сейчас у тебя. Но здесь, в прошлом, где я сейчас нахожусь, очень опасно, здесь все запутывается, теряется или разрушается. Я стараюсь изо всех сил сохранить как можно больше, но все те фрагменты пропали, и я не могу припомнить, о чем в них говорилось.

Когда-то существовал и «Аквариумный» фрагмент. От него у меня сохранился один-единственный обрывок текста. Это часть рассказа о том, почему это происходит. Я попытаюсь изложить ту историю и вставить этот крошечный обрывок в нужное место.

Так вот:

Чтобы попытаться изменить то, что случилось с Клио, я стал разыскивать некоего доктора Трея Фидоруса. Не помню, чем, по моему мнению, этот самый Фидорус мог мне помочь, но я всего себя посвятил тому, чтобы его найти. Он был писателем и как бы ученым. Кажется, начал я его разыскивать из-за его сложных работ, сваленных на полки и забытых в подвале университета. Благодаря этому в томах старых энциклопедий, хранящихся в Гулльской библиотеке, я обнаружил его пометки, сделанные шариковой ручкой. Они привели меня к афишам, расклеенным в Лидсе, на которых его тексты так и роились, а из Лидса я перебрался к серии заметок, написанных черным маркером на кафельных плитках подземных переходов в Шеффилде. Заметки в подземных переходах привели меня к собранию текстов, выполненных мелом на стенах старых доходных домов в Манчестере.

Эту часть, этот маршрут я помню так четко, потому что каждый день повторял: «Энциклопедии в Гулле, афиши в Лидсе, подземные переходы в Шеффилде, квартал в Манчестере». А потом у этого маршрута случилась последняя остановка, место, где я нашел наконец доктора Трея Фидоруса: нашел я его больным, возле дверного проема в Блэкпуле. Что-то такое с ним стряслось. Не помню, что именно.

Гулль. Лидс. Шеффилд. Манчестер. Блэкпул.

Гулль. Лидс. Шеффилд. Манчестер. Блэкпул.

Дальше было вот что: мы с Фидорусом отправились в пустынные, заброшенные области того мира, который порой называют внепространственным (об этом мире я напишу тебе в следующий раз), и там, внизу, я с ним много чем занимался. Я многое узнал из того, чему учу сейчас тебя насчет выживания, и многое другое, как из того, чему он хотел меня обучить, так и из того, чего он не хотел, чтобы я знал, чего мне не следовало бы знать. Я думал, что смогу спасти ее, Эрик. У меня было так много мыслей на этот счет. Все подробности развеялись.

Где-то во внепространстве имеется некая дыра. Глубокая черная дыра, шахта лифта. Я ее очень долго искал — саму шахту и способ туда спуститься. Все вспоминается обрывочно, беспорядочно. По большей мере все, чем я располагаю, — это оставшиеся чувства, некогда мною испытанные, смутные тени эмоций. Вот что знаю точно: я покинул Фидоруса, чтобы найти эту дыру, и нанял кого-то, кто помог бы мне ее отыскать, кого-то из так называемого Комитета по исследованию внепространственного мира (об этом Комитете я тоже напишу тебе в следующий раз), но подробности в этой части, все «как» и «почему», когда я пытаюсь о них думать, расползаются, словно старая истлевшая рубаха.

Мне удалось найти ту дыру.

Там, на самом дне, рядами стояли зловонные, давно заброшенные цистерны с больной, мертвой и умирающей рыбой; всеми покинутые и вселяющие ужас аквариумы. В самой сердцевине этого злосчастного места я и нашел людовициана. Тогда он был моложе и гораздо меньших размеров, но все равно представлял огромную опасность. И я, Эрик, позволил ему выбраться из его концептуального кольцевого заточения. Именно я. Я поддался этой мысленной акуле, и она пожирала меня и пожирала, становясь все больше и больше, а теперь совсем заматерела, и противостоять ей невозможно. Я погубил себя, да и тебя, скорее всего, тоже. Почему я так сделал? Зачем мне надо было так поступать?

Наверное, я думал, что смогу спасти Клио.

Я был невероятно глуп. Я был невероятно глуп, и теперь все пропало.

Вот единственный отрывок из «Аквариумного» фрагмента, который у меня сохранился, самый конец истории. Как всегда, недостает некоторых абзацев.

…вошел в круг цистерн.

[пропуск текста] неожиданно очень ясно вспомнил своего деда, высокого, с носом, как у римлянина, с напомаженными бриолином волосами, держащего в руках полосу обоев, стоя на старой, потемневшей и забрызганной краской стремянке. Подумал о том, как после своей смерти дед для меня сделался скорее последовательностью сцен, нежели реальным человеком, как он вспоминался мне то добрым, то злым, то серьезным, то шутящим, но при этом края вспоминаемых событий никогда не стыковались между собой полностью, оставляя меня скорее с чем-то вроде причудливого коллажа, нежели с реальным, объемным человеком, какого, должно быть, я знал, будучи ребенком.

Мои ощущения, пытаясь привлечь мое внимание, поглощенное всем этим, внезапно прорвались на поверхность, и я вернулся в настоящее. И в мир явилась ужасающая ясность, чувство того, что все на свете представляет собой именно то, чем [пропуск текста]. Без моей на то команды мое сознание снова переключилось на образ деда, стоящего на стремянке. И тогда я это увидел, отчасти глазами, отчасти внутренним взором. И запомнил звуки, слова, обладающие звуковой оболочкой. Понятия, идеи, беглые очерки других жизней, записей, чувств. И это жило, оно явно было живым, наделенным волей и способностью двигаться. Странным образом исходя [пропуск текста], свет связывается в моей памяти, мощными усилиями поднимаясь кверху, против панически быстрого течения моих мыслей. Людовициан, всеми возможными способами вторгающийся в мою жизнь.

Это я натворил, Эрик. Я его выпустил. И вся ответственность лежит на мне.

Прости меня, прости.