Я проснулся на диване посреди увиденной во сне встречи с доктором Рэндл.

— Но это же не… — проговорил я вслух и тут же осекся, поняв, что это был сон.

Пока я спал, что-то изменилось.

Мое одурманенное, лишь наполовину пробудившееся внимание обратилось внутрь, словно пронзающий тьму яркий луч фонаря, и меня поразила его неожиданная ясность. Я увидел все свое сознание, которому было четыре месяца от роду, свою шестнадцать недель формировавшуюся личность, — увидел совершенно, во всей полноте, живо и ярко, во всех деталях. Я различал даже сновидение-воспоминание, которое все еще проигрывалось где-то на заднем плане, отмечая, что лента крутится все медленнее, по инерции, теряя связность.

Оттолкнувшись от подушек, я сел на диване прямо. Ощущение ясности расширилось. Все в комнате, все предметы и их пространственные связи, все цвета, освещенность, оттенки, все давление воздуха и скачущие звуковые волны, — все это приобрело остроту лезвия бритвы, все вошло в обжигающий и слепящий фокус. Глаза мои, широко открытые и шарящие вокруг, обнаружили стакан водки, который я все еще держал у себя на коленях. Это меня ошеломило. Я поднял его так осторожно и нежно, как только мог, изо всех сил стараясь не оказать никакого воздействия на то, что происходило внутри его. Три кубика льда подтаяли, края у них закруглились, и у каждого появилась своя собственная сложная загадка асимметрии, призрачные плоскости и трещинки. Вокруг каждого кубика завивались, смешиваясь между собой, талая вода и немного более плотная водка, образуя миниатюрные погодные системы и штормовые фронты. Я думал о недолговечных цветных спиралях нефти, растекающейся в воде, о прискорбном вращении и разбегании галактики, о шестеренках маргариток в зеленой траве, приводящих в действие гигантский механизм эволюции, о водовороте сливок, разматывающих свои спиральные ветви в забытой чашке кофе, и все это являлось откуда-то одновременно, но отнюдь не мешало. Все идеально согласовывалось с прекрасной, едва ли не травмирующей действительностью субстанций, форм, движений и освещенностей в стакане. Это было слишком ясным, слишком огромным, от этого перехватывало дыхание. Я почувствовал покалывание у себя в глазах и понял, что плачу.

Какое-то движение разомкнуло мое внимание. Перефокусировав зрение, я устремил взгляд мимо стакана водки в статическое жужжание помех на телеэкране. Несколько секунд я оставался совершенно неподвижен, а потом медленно опустил стакан на пол, стараясь ни на миг не отрывать взгляда от экрана. Вдалеке, в глубинах белого шума, было нечто живое — скольжение мыслей, плывущих вперед, движущееся тело понятий и почти не ощутимых образов.

Я медленно слез с дивана на пол и пополз к телевизору, стараясь пристальнее вглядеться в рябь шипения за стеклом, свидетельствовавшего об отсутствии сигнала. Когда я приблизился, это существо меня заметило. Оно набрало скорость, чтобы скрыться из виду, и рывком исчезло за нижним правым углом экрана.

Я подползал все ближе, ближе и ближе, пытаясь снова уловить проблеск или отраженную тень этого существа в бездне необозримых пространств, образуемых помехами, и тогда —

С пронзительной электрической вспышкой экран подался вперед, и свет везде погас. Уже в темноте телевизор свалился на пол с тяжелым стеклянным стуком, а я отпрянул и в животном ужасе стал карабкаться обратно, перебирая по полу пятками и ладонями. Ударившись плечами о диван, я неуклюже на него взобрался и стал подтягивать кверху колени, пока они не уперлись мне в подбородок, после чего обхватил руками лодыжки. Все мое тело так и корчилось, отчаянно стремясь куда-нибудь убежать, но темнота, тишина и паника парализовали меня, заставили окаменеть. Я старался дышать беззвучно, но и дыхание мое, и мышление были вспороты, разрублены, разорваны в клочья. Ничего другого я не слышал, да и не видел. В комнате была кромешная тьма.

Нет.

Не вполне кромешная. Маленький зеленый индикатор детектора задымления, расположенного на потолке, стал моей далекой Полярной звездой. Едва-едва испуская слабый свет, он восстановил из темноты очертания книжного шкафа и журнального столика, а также задней панели опрокинутого телевизора. Я сосредоточился на этом круге и на своем дыхании. После более длительной адаптации даже этой рассеянной пыльцы света будет достаточно, чтобы видеть. А когда я смогу видеть и различу дверь, то сумею справиться со своими онемевшими ногами и бежать.

Что-то яростно и грузно ударилось в дальний конец дивана, все сдвигая в сторону и заставляя крениться тяжелым, выворачивающим нажимом. Я рванулся вправо, глубоко вонзившись пальцами в мягкую обивку подлокотника, стараясь противостоять инерционному моменту, стремившемуся опрокинуть меня за борт, и, с огромным трудом, мне это удалось. Тяжело откачнувшись обратно на свое место, я продолжал одной рукой крепко цепляться за подлокотник, а другую закинул за спинку дивана и, зафиксировав локти и напрягая все мускулы, глубоко и плотно вдавливался в угол. Мыслей не было — мое мышление походило на груду разбитого стекла, а дыхание было таким быстрым, что темнота вокруг начала клубиться. Мне хотелось броситься к стене в надежде удариться о дверь или, по крайней мере, около двери, а потом ее нашарить, но я не мог преодолеть ужаса, сковывавшего мне ноги. Бум! — еще один удар, непосредственно сзади и подо мной, гораздо более сильный, подобный крушению медленно движущегося автомобиля, и задняя сторона дивана рванулась кверху и запрокинулась вперед, из-за чего я, раскинув руки и ноги, полетел в пустоту, а потом ковер и пол навалились на меня.

Понятия, чувства, очертания слов — все это разлетелось в моей голове на части во всплеске ощущений, текстур, схематичных воспоминаний, букв и звуков, брызнувших в стороны при моем приводнении. Я стал погружаться, все глубже и глубже, увлекаемый силой своего падения, и при этом у меня не было ни мысли, ни представления, ни какого-либо воспоминания о кислороде или о дыхании вообще.

Я вынырнул, кашляя и хватая ртом воздух, самую идею воздуха. Смутная физическая память о материальности пола сохранилась, но теперь я покачивался и плыл, пытаясь подавить воду идеей пола, в текучем представлении, в нескончаемо перекатывающихся холодных волнах ассоциаций.

Все вокруг было темным и черным, кроме слабого зеленого мерцания Полярной звезды. Не было больше никаких очертаний, ни книжного шкафа, ни задней стенки опрокинутого телевизора. Был только я, в одиночестве рассекающий воду посреди этой огромной концептуальной формы: концепция выступала в роли окружающей среды, обладающей своими собственными характеристическими глубинами, движущейся, меняющейся и развивающейся во времени и пространстве тем же образом, как это происходит со всеми словами, идеями и представлениями. Нет, нет, нет. Я пытался стряхнуть с себя этот способ существования, заставить идею уйти обратно за материю, принудить свое тело найти и принять жесткую реальность пола, как объективное существование песка, камней и цемента, тяжелых физических атомов вне слов, идей или логических связей, но мой разум находил для этих вещей лишь слова, идеи, знаки и связи, но совершенно ничего прочного, материального, а действовать без указаний разума мое тело не могло. Я снова опустил глаза, пытаясь усилием воли вернуть себя обратно в привычный мир твердых тел. Но даже смутное телесное воспоминание о твердой почве уже развеялось, и ноги мои бились в невещественной жидкой черноте. Ни мира, ни своего разума, ни способа связи между ними, ни того, в чем коренился сдвиг в восприятии, — ничего этого я не контролировал и не мог исправить того, что произошло. Но я должен был убраться прочь. Прочь от невообразимо глубокой черноты у себя под ногами, от твари в телевизоре, от ярости, которая швырнула меня сюда; я должен был убраться, выбраться, и немедленно. Я посмотрел вверх, на Полярную звезду, прикинул по ней, где примерно должна находиться дверь в гостиную, и изо всех сил поплыл в том направлении.