Ему вдруг пришла в голову Паула. Она тоже была такой. Преданность, нежелание расставлять все по полочкам. Грязное золото бытия, шлюха и Мадонна… начал он по литературной привычке перебирать метафоры, а может, литературная привычка и ни при чем, а просто виски в приятной комбинации с красным вином.

Он свернул на Норра Кунгсвеген и остановился у старой водонапорной башни. Красивая башня. Красно-желтый кирпич, совершенно круглая… просто памятник архитектуры. Надо бы снести все уродливые башни по всей стране и построить такие же. Маленькие окошки там и сям. Зеленая, покрытая кое-где патиной медная крыша. Вполне жизнеспособный проект. Вот в таком мире, уставленном круглыми водонапорными башнями с медной крышей, я и хотел бы жить. Это мой мир.

Нужна новая Паула. Это было бы его спасением. И найти ее наверняка можно. Уехать на три месяца на Канарские острова – там полно свободных женщин. Закончить старый, но не потерявший блеска роман – и найти наконец свою шлюху-Мадонну. Сейчас самое время. Шлюха-Мадонна… обе составляющие были бы очень уместны. Он прикурил новую сигарету и пошел к церкви. Завтра буду смотреть матери в глаза, решил он твердо. Пусть знает, что не пропало ее семя (какое семя, идиот! Молоко, а не семя. М олоко!). Пусть знает, что у меня есть план.

За весь вечер он ни разу не вспомнил Жанетт Андерссон, но сейчас свернул на улицу и посмотрел на табличку. Фабриксгатан. Именно где-то здесь она и живет. Номер двадцать шесть, разве не так?

Немного поздновато, конечно, двадцать минут второго, но он же не уверен, что ей надо завтра утром рано встать и идти на работу. Он достал бумажник и нашел клочок бумаги с телефоном.

Красивый паренек, подумала Кристина. Надеюсь только, у него хватит сил выстоять против собственной матери. Почему он такой печальный?

– Хенрик… Ты счастлив?

Она посчитала себя вправе задать такой вопрос. Она была его «свободной тетей». Он сам придумал такое определение. Несколько лет назад они пару недель провели вместе в Скагене – Эбба и Лейф сняли там огромный дом на целый месяц, но у Эббы были то конференции, то еще какие-то хирургические неотложные дела, поэтому на половине срока появилась Кристина – в роли заместительницы матери для мальчиков. Хенрику было тогда двенадцать, Кристоферу – семь. «Кристина, знаешь, ты кто? – спросил ее как-то Хенрик. Они строили на пляже песочный замок и пили кока-колу. – Ты моя свободная тетя. Либеро». И обнял ее так крепко, что у нее что-то хрустнуло. Они начали бороться, все трое. Замок, натурально, через три секунды лежал в руинах. Совместными усилиями они уложили ее на лопатки, Хенрик поцеловал Кристину в пупок, и дети с хохотом начали закапывать ее в песок. Только голова торчала.

Наверное, это было хорошее лето, подумала она с удивлением. Или это ретушь памяти?

Эти мысли промелькнули за долю секунды, потому что Хенрик ответил, почти не раздумывая:

– Не знаю. Нет… не думаю, что я очень счастлив.

– Я вижу это по тебе. Ты же знаешь – если захочешь поговорить, я твоя преданная слушательница.

Он молча покачивал вино в бокале. Может быть, он тоже немного пьян, наверняка так оно и есть, но ведь это же, надо полагать, не в первый раз? После целого-то года в студенческом общежитии в Упсале? Ему девятнадцать… на двенадцать лет моложе меня. Хотела бы я, чтобы мне было девятнадцать? – спросила она себя, заглядывая в зеркало заднего вида собственной памяти. Вряд ли… но что с ним? Нет друзей? Запустил учебу? Наркотики? Или поссорился с этой своей девушкой? Эбба сказала, что у него есть подружка-медичка.

– Что, задолженности? – спросила она, пытаясь помочь ему начать разговор.

Он покачал головой:

– Экзамены в январе.

– Придется попотеть на каникулах?

– Какие каникулы? Больше похоже на библиотечные дни.

– Вот оно что… а как ты сам считаешь, у тебя все в порядке? Не отстал за осень?

Он покачал головой – сначала отрицательно: дескать, не отстал, – а потом кивнул: все в порядке. Ее кольнула мысль, что он, должно быть, считает ее за дуру. Действительно, что может быть глупее: спрашивать Супер-Хенрика, все ли у него в порядке с занятиями.

– И направление правильно выбрал?

– Думаю, да.

Нет, собака зарыта не здесь, подумала Кристина. Занятия здесь ни при чем. Выпей еще вина, племянничек, может, тогда решишься поведать, что у тебя на душе. Она, хохотнув, подняла свой бокал и подмигнула Хенрику.

Он сделал большой глоток и зажмурился. Потом посмотрел на нее странным, совершенно трезвым, долгим, задумчивым взглядом, словно покачиваясь на субтильной приливной волне внезапно пришедшего, но еще не окончательного решения. Неужели ему только девятнадцать? – с удивлением подумала Кристина. Трудно поверить.

– Есть вещи, о которых я просто не могу говорить. Извини, но это так.

– Даже со мной? – спросила она. – Даже ночью?

Он не ответил.

– Если что-то серьезное, мне остается только надеяться, что у тебя найдется кто-то, кому ты доверяешь. Только не замыкайся в собственной скорлупе.

Психолог, называется, подумала она, прислушиваясь к эху своих слов. Говорю, как школьная училка.

Она внимательно посмотрела на Хенрика. Сплетенные пальцы пианиста – длинные, крепкие. Густая челка спадает на лоб, почти скрывая лицо. Она чуть ли не физически почувствовала, насколько он напряжен. Насколько не может решиться на что-то, насколько бурлит в нем желание высказаться, поделиться, он уже точно знает слова, которые ему хотелось бы произнести, еще немного – и слова эти вынырнут из сознания, чтобы стать звуками. Да что ж это такое, не может быть, чтобы я чувствовала так ясно его состояние. Наверное, я так думаю просто потому, что мне хочется так думать, решила она. Но как бы там ни было, если не сейчас, то никогда. Никогда он не будет так близок к тому, чтобы открыть мне свою тайну, рассказать, что его тяготит. Ни завтра, ни на следующей неделе. Никогда. Мне очень нравится этот мальчик, я была бы счастлива ему помочь. Неужели ты этого не понимаешь, Хенрик? Я не твоя мать, я твоя «свободная тетя».

Она хотела взять его за руку, но удержалась – побоялась малейшим движением нарушить настроение.

Она взяла со стола бутылку и наполнила бокалы – и себе, и ему. Прошло полминуты, может быть, больше. Ей уже начало казаться, что все это глупости, что она так размякла и расчувствовалась только из-за красного вина, что надо пожелать мальчику спокойной ночи и идти спать, как вдруг Хенрик выпрямился, откинул волосы со лба, отпил вина и впился в нее взглядом:

– Я гомосексуален, Кристина. В этом вся проблема.

Роберт вытащил мобильник и начал набирать номер, но вдруг засомневался.

Звонить среди ночи совершенно незнакомой женщине – полное безумие. А если у нее одна нога и весит она при этом сто сорок килограммов? Или она беззубая наркоманка?

Жанетт Андерссон… А с другой стороны, может быть, именно в ней и заключается его спасение? Подумать только: вот она лежит и ждет его звонка. Его новая Паула. Она же знает про это стопятилетие папы с дочкой, значит, знает, что он сейчас в Чимлинге. Что он вернулся.

Ну и что? Если бы сегодня, по крайней мере, была пятница. Или суббота…

Посомневавшись, он пришел к компромиссному решению. Прогуляться до стадиона и железной дороги, подальше от ее дома. Если не раздумает за те десять минут, которые нужны, чтобы проделать этот путь, он ей позвонит. И если даже Жанетт ответит и пригласит его зайти, все равно у него есть эти самые десять минут, чтобы вернуться на Фабриксгатан и по пути, возможно, передумать.

Простой и хороший план, решил Роберт, выщелкнул из пачки еще сигарету и поежился. Собачий холод. Хорошо, что у него в крови хватает алкоголя, чтобы не мерзнуть. Во всем есть хорошие стороны.

Втянул голову в плечи и двинулся в путь.

У нее в голове пронесся сразу целый поток самых разных мыслей. Она отпила немного вина, стараясь не среагировать слишком поспешно на его слова. Что-то ей подсказывало, что лучше вообще не показать никакой реакции, чем среагировать неправильно, а перечень этих неправильных реакций был очень велик, не меньше сотни. К тому же ее удивляло, что ничего спонтанного на ум не пришло. Не появилось никакого определенного чувства, которое она могла бы без напряжения, легко и естественно облечь в слова. Одно было совершенно ясно – Хенрик очень страдал. И из-за своей необычной сексуальности, и из-за того, что он открыл ей свой секрет; что тяготило его в большей степени, первое или второе, определить она не могла. Он откинулся на диване, закинул руки на затылок и уставился в потолок. Она мысленно перебрала – и тут же отвергла – целый набор благоглупостей: «Здесь нечему огорчаться», «Все люди немного гомосексуальны», «Твоя сексуальность еще развивается, рано делать выводы», «Ну и что?» Кристина пыталась определить, что она сама думает и чувствует по этому поводу. В конце концов ей пришло в голову, что разговор может и не быть таким тягостным, если она немного отпустит поводья.