Он любил ее. Роберт затруднился бы определить, как обстояло дело с Мадлен и Сейккой, но про Паулу мог сказать точно: он ее любил. У нее был мягкий, уступчивый характер – будь она другой, вряд ли прожила бы с мужем-алкоголиком шесть лет. Роберт старался не злоупотреблять ее мягкостью, они словно бы росли вместе. К тому же она была красива – редкое качество у англичанок. Да, он ее любил.

И Джудит тоже. Его дочке Лене-Софи исполнилось к этому времени пять, но он не видел ее уже четыре года. Сейкка раз в два-три месяца посылала мейл, он любезно отвечал. В бумажнике у него лежали две фотографии, так что каким-то образом Джудит стала для него своего рода утешением.

Это надо было сохранить, подумал Роберт, нажимая кнопку эспрессо-машины. Паула и Джудит… это надо было сохранить.

Его третья (и последняя?) попытка создать семью потерпела неудачу не по его вине. Тому было две причины: внезапная смерть ее отца и столь же внезапная религиозность ее первого мужа. В апреле 2003 года, после трех лет настоящего счастья (он мысленно так их и называл: Мои Счастливые Годы, все с заглавных букв), Паула получила известие, что ее отец попал под грузовик и погиб. Паула с сестрой и Джудит улетели на похороны и задержались – надо было хотя бы несколько недель поддержать убитую горем мать. Он ждал их в конце апреля, потом пятого мая, потом двенадцатого. Но одиннадцатого мая пришел длинный мейл: оказывается, ее бывший муж-алкоголик одумался, бросил пить, уверовал в Бога и стал ответственным и достойным человеком. Ведь Джеффри, что ни говори, родной отец Джудит, и за эти недели она поняла, что ее чувства к нему не угасли. К тому же мать совершенно сломлена горем, и было бы жестоко оставить ее одну.

Роберт уволился с компьютерной фирмы, где работал последние полгода, вновь пересек континент и последние полгода провел на Манли Бич под Сиднеем. Когда антиподское лето начало клониться к осени, он улетел домой, в Швецию. Самолет приземлился в Арланде 15 марта 2004 года. Он позвонил младшей сестре и спросил, не может ли он немного у нее пожить.

– А почему ты не позвонил Эббе? – спросила Кристина.

– Не говори глупостей.

– И сколько ты собираешься прожить?

– Съеду, как только найду что-нибудь.

– А ты знаешь, что мне скоро рожать?

– Если тебе это затруднительно, найду что-нибудь еще.

– All right, дурачок.

Он жил у Кристины и Якоба (и Кельвина, который родился в начале мая) до середины июня, а потом переехал в съемную двухкомнатную квартиру на Кунгсхольмене. Нанялся барменом в ресторан в том же районе…

Моя жизнь, как тростник на ветру, с горечью подумал Роберт.

Или как насекомое у фонаря. Подлетишь слишком близко – жар невыносим, надо убираться.

А еще ближе – сгоришь. Ближе к чему?

Так оно и шло – бармен в ресторане, подработка в бесплатной газете «Метро»… В апреле 2005 года он прочитал в «Афтонбладете» анонс и предложил свою кандидатуру на участие в программе «Пленники на острове Ко Фук» – самое идиотское решение в его жизни.

По крайней мере, у меня есть эспрессо-машина, подумал он и утрамбовал свежую порцию кофе в тяжелом металлическом фильтре. У большинства населения на земном шаре эспрессо-машины нет.

Слава богу, позвонил телефон и отвлек его от новой экскурсии в октябрьский и ноябрьский кошмар. Звонила Кристина.

– Как ты себя чувствуешь?

– Как чувствую, так чувствую.

Точно этими же словами он ответил и матери.

– Не хочешь поехать с нами? У нас есть место в машине.

– Спасибо. Я поеду сам. Мне нужно кое-что сделать перед отъездом.

– Я себе представляю.

Что она хотела этим сказать? Есть что-то такое, что он и в самом деле должен сделать? Все вокруг понимают, что он должен что-то сделать, а сам он не имеет ни малейшего представления что именно.

– Да, да, – попытался он закруглить разговор. – До завтрашнего вечера.

– Роберт?..

– Да?

– Забудь. Поговорим при встрече.

– О’кей. Увидимся.

– Увидимся. Пока.

– Пока.

Они же все этого дожидаются, вдруг осенило его. Они дожидаются, когда же я наконец повешусь. Все до единого. И Макс из газеты, и мой психотерапевт – иначе почему же он требует гонорар после каждого сеанса? И вот теперь еще сестра… И она тоже.

Якоб Вильниус поднял жалюзи и достал из бара бутылку «Лафрог».[12]

– Хочешь?

– А Кельвин спит?

– Кельвин спит.

– Один сантиметр, не больше. Что там с Джефферсоном?

Кристина откинулась на спинку похожего на банан кресла от «Фоджиа» и попробовала определить, что это с ней: раздражение или просто усталость.

Или, может быть, даже не раздражение, а предвкушение раздражения. Своего рода мысленный настрой на молчаливый конфликт, который неизбежно будет сопровождать все предстоящие дни. Я должна заставить себя не обращать на это внимания, подумала она. Это смехотворно и недостойно. Оставлю душу дома и буду танцевать в общем хороводе. Я же взрослый человек. Это всего-навсего однократный раздражитель, его можно и проигнорировать.

Якоб поставил на стол два тамблера[13] и уселся напротив:

– Он звонил из Огайо.

– Джефферсон?

– Джефферсон. Он успевает в Стокгольм. Было бы очень полезно, если бы я смог встретить его за пару часов до Рождества.

Раздражение все же вспыхнуло, буквально за секунду.

– К чему ты клонишь?

Якоб посмотрел на нее, медленно вращая в руке бокал с виски. Непостижим, как кот, подумала она. Как всегда. В кривой улыбке, словно повторяющей контуры дивана, ни тени иронии. Бледно-зеленые глаза цвета утреннего моря – когда-то она буквально тонула в этих глазах. И эта показная уступчивость… Победить его невозможно. А это значит… Кристина отвела глаза и задумалась. Это значит, что вся ответственность в предстоящем конфликте лежит только на ней. Несправедливо. Она поддалась на эту примитивную уловку, или как там ее ни называй… она поддалась на нее четыре года назад. И та же самая податливость послужит причиной ее ухода. Парадоксальная мысль. И это не в первый раз. Тебе надо сниматься в кино, Якоб Вильниус. Иди сниматься в кино.

– За тебя, Кристина, – сказал Якоб и отпил глоток. – А клоню я вот к чему: американцы не возражают вложить десять миллионов в проект «Самсон». Было бы непростительной глупостью упустить этот шанс ради невыносимого семейного праздника в Чимлинге.

– Понятно. И когда же точно прилетает этот Джефферсон?

– Во вторник вечером. На следующий день днем он улетает в Париж. Так что мы вполне можем с ним позавтракать.

– Вполне можем позавтракать? Мы не вернемся по крайней мере до вечера среды.

– Да, конечно… – Он уставился на свои ногти.

Что он, считает их что ли? Все ли ногти на месте?

– Кристина… – медленно начал он. – Ты знаешь, я согласился принять участие в этом спектакле. Но, насколько я понимаю, я без всякого ущерба могу уехать во вторник вечером. Или ночью. Вы с Кельвином можете добраться поездом. Или Роберт вас подбросит. Он же в любом случае уедет в среду… приятно, что он все же приедет. Несмотря ни на что.

Приятно? И что там приятного с Робертом? Она тоже отпила крошечный глоток и пожалела, что попросила налить ей один сантиметр, а не два. Или четыре.

– Если я правильно понимаю, – продолжал Якоб, – никто не собирается сидеть за столом ночь напролет. Мы же остановимся в отеле, они и знать не будут, что я уехал пораньше. Не так ли?

Она глубоко вздохнула, прежде чем взять разбег.

– Если вся эта история с Джефферсоном так для тебя важна и ты уже решил все заранее, зачем делать вид, что ты со мной советуешься, Якоб?

Она ожидала возражений, но он только кивнул с молчаливым интересом.

– И откуда мне знать, что они планируют? У сестры сорокалетие, у папы шестидесятипятилетие. В первый раз за много лет соберется вся семья. И возможно, в последний. Они же собираются продать дом и уехать на Берег Слабоумных. Семья опозорена. Отец всю жизнь старался быть своего рода столпом общественной морали, а его единственный сын онанирует в ящике на всю страну… нет, я не имею ни малейшего представления, что нас там ожидает. Но если ты собрался жрать круассаны с твоим американским магнатом, тебе ведь ничто не может помешать, не так ли?