А что нашла Кристина в Якобе, понять нетрудно. Сильный, успешный, зрелый. Обаятельный и надежный. Скользкий, правда, как вода. Нет, это несправедливо… во-первых, вода не скользкая… но что-то такое в нем действительно напоминает воду. Умение принять форму любого сосуда? Наплевать, решила Розмари. Лежу и жую эту жвачку, а ведь все они мне в высшей степени безразличны. Все до одного.
Хотя Роберт и Кристина больше похожи на меня, чем на Карла-Эрика… мысли лезли в голову, и она ничего с этим сделать не могла. Конечно, они на меня очень похожи, с годами это становится все яснее. И может быть, Кристина обняла ее искренне? С намеком на взаимопонимание и примирение – в словах этот намек не выразить, а уж тем более в поступках. Но всему свое время… может быть, они опять станут близки, как в детстве. Лишь бы Кристина не сломалась на этом пути.
Как Роберт. Она сунула руки в мягкое тепло бедер чуть выше колен, сцепила кисти и помолилась Богу, в существование которого иногда искренне верила (чаще не верила). Помолилась, чтобы Роберт не стал алкоголиком. Тогда, в ТВ, он был совершенно пьян и вчера тоже выпил лишнего.
– Господи, – тихо прошептала она, – защити моих детей от всего зла, что им суждено встретить в жизни… и защити меня от себя самой. Ниспошли мне сон, чтобы я выдержала еще сутки с небольшим. Если я в среду вечером попаду в больницу, неважно – тело с душой заодно, полечат тело, а заодно и душу.
Восемнадцать минут второго, надо встать и принять снотворное, иначе мозги лопнут. Еще до этого проклятого вечера, до этой черной дыры. Еще до… Господи, как я ненавижу эти ночи! В последнее время ночи стали даже хуже, чем дни.
– Пойду пройдусь, – сказал Роберт. – Пройдусь, выкурю пару сигарет… никогда не думал, что будет так чертовски сложно все это переварить.
– Переварить что? – спросила Кристина и налила из принесенной Робертом бутылки себе и Хенрику.
Несколько капель упали на стол. Наверное, я тоже под градусом, подумала она. Всё, последний бокал.
Последний, последний… но до чего же славно! Она не пила с тех пор, как забеременела Кельвином, если не считать одного сантиметра виски накануне. Два года… нет, больше, два с половиной. Что ж удивляться, что ей так хорошо?
И странно – именно сегодня.
– Возвращение блудных детей… – многозначительно произнес Роберт. – Этот феномен называется «возвращение блудных детей». Все это чертово семейное болото…. Это не касается тебя, Хенрик, но Кристина-то очень хорошо понимает, о чем я.
– Еще бы! – Кристина пальцем сдвинула на нос воображаемые очки и весело посмотрела на него исподлобья. – Ты же помнишь «Мою семью»?
Роберт засмеялся. Это была знаменитая история. Год был… ну да, год был 1983-й. Эбба заканчивала гимназию, Роберту было тринадцать, Кристине – девять. Ей задали написать сочинение на тему «Моя семья».
Моя семья – как тюрьма. Папа – директор тюрьмы, мама – повариха. Моя сестра Эбба – надзирательница. Она очень потолстела и не влезает в джинсы. А мой брат Роберт и я – заключенные. Мы никакого прест упления не совершили, но отбываем пожизненный срок.
Каждый день мы получаем увольнительную и идем в другую тюрьму, в школу. Там тоже много надзирателей и заключенных. Но там веселее и не так строго.
Директор тюрьмы, папа, очень вредный злодей. Он все время носит галстук, кроме воскресений. Мама-кухарка его боится и делает все, как он скажет. И мы все тоже его слушаемся, потому что у него есть палка с гвоздями.
Моя сестра, надзирательница Эбба, лебезит перед ним. Она тоже вредная злодейка. Иногда она, правда, бывает подобрее, но только когда у меня или у Роберта день рождения.
Как только мы с Робертом немного подрастем, мы сбежим из дома и заявим на них в комиссию по делам детей. И напишем королю и королеве Сильвии – она защищает всех детей, с которыми плохо обращаются. Король вскочит на своего белого ослика, застрелит папу, маму и Эббу, освободит нас с Робертом из тюрьмы, и мы будем жить счастливо до конца дней.
Правда, правда, правда.
Сочинение не прошло незамеченным. На дворе стояли восьмидесятые, школьные психологи и преподаватели ездили на разные курсы и были наслышаны о «серой зоне»[27]. Им сказали, что в каждом школьном классе как минимум два случая инцеста, как минимум в трех семьях детей бьют, и необходимо все это выявить и пресечь. Всю семью Германссон вызвали на собеседование. Началось все с того, что классная руководительница Кристины, могучая мужеподобная девица лет двадцати пяти из Ландскруны, зачитала опус. Потом стало известно, что эта девица завязала с педагогической карьерой и стала первой в Швеции женщиной-ныряльщицей, специализирующейся на обезвреживании подводных мин.
Розмари упала в обморок. У папы Карла-Эрика, заслуженного педагога, покраснели глаза, и он начал заикаться. Положение спасла Эбба – она захохотала, обняла младшую сестру и заявила, что ничего глупее в жизни не слышала.
Кристина созналась, что сочинение написала со злости: ей не разрешили смотреть телепрограмму о серийных убийцах и насильниках в Нью-Йорке, – и поэтому в ее сочинении есть некоторые преувеличения.
А Роберта никто и не спрашивал. Но когда мама Розмари пришла в себя, все обошлось тихо и мирно. Кураторы были довольны, завуч был доволен, будущая ныряльщица тоже была довольна, насколько вообще могла быть чем-нибудь довольна: по части получения удовольствия у нее были большие трудности.
Карл-Эрик заикаться вскоре перестал, но глаза были красными еще несколько дней. Кто-то даже выдвинул предположение, что он перенес микроинсульт.
– А все же в этом что-то было, – сказал Роберт. – Я пошел. Не сидите здесь, как совы, идите спать.
– Через три минуты, – сказала Кристина.
– И я через три. – Хенрик покивал головой.
Он подошел к площади. Было пять минут второго ночи. Чудесно, подумал он. Ни души, не перед кем опускать глаза. Странник в ночи[28]…
И все равно, его не оставляло чувство, что за ним кто-то наблюдает. Он остановился у темного входа кинотеатра «Роял» и огляделся. Ему стало душно. В этом уголке вечности он и прожил первые двадцать лет жизни. И чему тут удивляться? Конечно, травма на всю жизнь…Так и должно было случиться. Так и было запланировано – все должно пойти псу под хвост.
Что это я себя жалею? – подумал он. Банальнее и быть не может – все неудачники сваливают свою горькую судьбу на детские переживания. Все когда-то где-то родились, все когда-то что-то переживали. Надо научиться подниматься, все этому учатся, и он должен научиться. Он не был дома полтора года… интересно, почему пришло в голову это определение: «дома»? Черная дыра… и, как у всех черных дыр, сила притяжения огромна. Интересно, у всех это так или только у него? Важно не дать себя засосать… важно соблюдать дистанцию, не чувствовать себя частью такого целого.
Он закурил и пошел вдоль Бадхусгатан. Что с ним случилось на парковке? Что со мной случилось? Человек же не может просто взять и умереть от тоски. Он может что-то сделать от тоски – и умереть. Или это просто психический коллапс? Он же потерял сознание! Неужели ему было настолько плохо, что он отключился? Что ж, вполне достойный и объяснимый защитный механизм. Невыносимо тошно – падаем в обморок… и забываем и весь мир, и свое собственное убожество.
За весь вечер он ни разу не посмотрел матери в глаза. Да и не только матери, никому… за исключением разве что Кристины. Только она нашла нужные слова. Когда они вышли покурить, она сказала просто: «Ты свинтус, Роберт, и я тебя люблю». Все остальные цеплялись за чем-то им удобный буек между свинством и любовью, и только Кристина соединила обе крайности в одну. Плевать на дистанцию между свинством и любовью.
