В иной истории? Нет. В жизни сорокалетнего и девушки эта встреча скорее пауза посреди их истории, чем сама история. Их встреча едва ли сольется в общий поток жизни. Это был лишь короткий отдых, каким сорокалетний одарил девушку перед поджидавшей ее травлей.

И в нашем романе эта часть лишь тихая пауза, в которой неизвестный мужчина нежданно зажигает лампу доброты. Давайте еще чуть-чуть посмотрим на нее, на эту тихую лампу, на этот благотворный свет, прежде чем домик скроется из виду…

Лишь подлинный поэт знает, сколь тоскливо в зеркальном доме поэзии. За окном слышится отдаленный гул стрельбы, и сердце томится желанием уйти; Лермонтов застегивает военный мундир; Байрон кладет в ящик ночного столика револьвер; Волькер под ритм своих стихов марширует с толпой; Галас в рифмы обращает брань; Маяковский становится на горло собственной песне; в зеркалах бушует прекрасная битва.

Но обратите внимание! Стоит поэтам по ошибке переступить границу зеркального дома, они погибают, ибо не умеют стрелять, а если и выстрелят, попадут лишь в собственную голову!

Боже, вы слышите их? Они уже едут! Лошадь скачет вверх серпантином Кавказских гор, и на ней Лермонтов с пистолетом. И вновь топот копыт и грохот экипажа! Это едет Пушкин, он тоже с пистолетами и тоже едет на дуэль!

А что слышится сейчас? Это трамвай; медленный, громыхающий пражский трамвай; в нем едет Яромил, едет из одной окраины в другую; он в темном костюме, галстуке, зимнем пальто и шляпе.

Какой поэт не грезил о своей смерти? Какой поэт не рисовал ее в своем воображении? Ах, коль умереть мне суждено, то лишь с тобой, любовь моя, и только в пламени, преображенным в огонь и свет… Вы думаете, это была просто случайная игра фантазии, заставившая Яромила вообразить свою смерть в пламени? Ничуть не бывало; ведь смерть — послание; смерть вещает; акт смерти имеет свою семантику, и вовсе не все равно, каким образом и в какой стихии гибнет человек.

В 1948 году Ян Масарик расстался с жизнью, выброшенный из окна во внутренний двор пражского дворца, — так его судьба разбилась о твердый киль Истории. Тремя годами позже поэт Константин Библ, преследуемый теми, кого считал своими товарищами, выпрыгивает с шестого этажа на мостовую того же города (города дефенестрации), чтобы погибнуть, подобно Икару, от земной стихии и запечатлеть своей смертью трагическую распрю между воздушным пространством и силой тяжести, между сном и пробуждением.

Магистр Ян Гус и Джордано Бруно не могли умереть от петли или меча, а исключительно на костре. Таким образом, их жизнь превратилась в сигнальный огонь, в свет маяка, в факел, сияющий далеко во времени, ибо тело эфемерно, а мысль бесконечна и трепещущее бытие пламени отображает ее. Ян Палах, который спустя двадцать лет после смерти Яромила, облившись на пражской площади бензином, поджег себя, едва ли мог взывать к совести народа окажись он утопленником.

А вот Офелия немыслима в пламени и должна была кончить жизнь в водах, потому как глубина вод означает то же, что и глубина в человеке; вода есть смертоносная стихия тех, кто потерял себя в себе, в своей любви, в своем чувстве, в своем безумии, в своих зеркалах и водоворотах; в воде тонут девушки из народных песен, к которым не вернулся с войны любимый; в воду прыгнула Гарриет Шелли; в Сене утопился Пауль Целан.

Он вышел из трамвая и направился к вилле, из которой когда-то так опрометчиво убежал от красивой темноволосой девушки.

Он думает о Ксавере:

Сперва он, Яромил, был только один.

Потом Яромил создал Ксавера, своего двойника, а с ним и свою вторую жизнь, полную сновидений и приключений.

И сейчас наступила минута, когда уничтожено противостояние между сном и бдением, между поэзией и жизнью, между поступком и мыслью. Исчезло и противостояние между Ксавером и Яромилом. Оба они слились в одно существо. Мужчина сновидений стал мужчиной поступка, приключение сна стало приключением жизни.

Приближаясь к вилле, он ощущал свою былую неуверенность, усиленную еще и тем, что першило в горле (мамочка не хотела отпускать его на вечеринку, дескать, лучше было бы лежать ему в постели).

Перед дверью он заколебался, пришлось перебрать в уме дела последних великих дней, чтобы набраться смелости. Он думал о рыжуле, о том, как ее допрашивают, думал о полицейских и о череде событий, которым он дал ход своей собственной силой и волей…

«Я Ксавер, я Ксавер…» — повторял он себе и наконец позвонил.

Общество, собравшееся на вечеринке, состояло из молодых актеров, актрис, художников и студентов пражских школ изящных искусств; отдав в распоряжение гостей все комнаты виллы, ее хозяин и сам принимал участие в развлечениях. Киношница представила Яромила некоторым людям, дала ему в руку бокал, чтобы он сам наливал себе вино из бутылок, которых тут было вдосталь, и удалилась.

Яромил казался себе в вечернем костюме с белой рубашкой и галстуком неуместно чопорным; все окружающие были одеты непринужденно, небрежно, многие были просто в свитерах. Он вертелся на стуле, пока уже не смог дольше выдержать; снял пиджак, повесил его на спинку стула, расстегнул на шее рубашку и опустил галстук; почувствовал себя немного свободнее.

Все лезли из кожи вон, чтобы обратить на себя внимание. Молодые актеры вели себя, как на сцене, разговаривая громко и неестественно, каждый старался поразить своим остроумием или оригинальностью взглядов. И Яромил, выпив уже несколько бокалов вина, пытался приподнять голову над гладью веселья; подчас ему удавалось бросить фразу, казавшуюся ему дерзко остроумной и на мгновение привлекшую чье-то внимание.

Через стену доносится громкая танцевальная музыка, передаваемая по радио; недавно национальный комитет выделил третью комнату на верхнем этаже семье квартиросъемщика; две комнаты, в которых проживает вдова с сыном, — раковина тишины, со всех сторон осаждаемая шумом.

Мамочка слышит музыку, сейчас она одна и думает о киношнице. Увидев ее в первый раз, она уже издалека почуяла опасность любви между нею и Яромилом. И стремилась подружиться с ней, чтобы заранее занять выгодную позицию, с которой впоследствии можно будет бороться за сына. А теперь со стыдом понимает, что все было напрасно, что все ее усилия гроша ломаного не стоили. Киношнице и в голову не пришло позвать ее на вечеринку. Девица запросто отшвырнула ее.

Однажды киношница откровенно призналась ей, что работает в клубе КНБ лишь потому, что происходит из богатой семьи и нуждается в политической протекции, чтобы продолжать учиться. И мамочка сразу поняла, что эта расчетливая девица использует все в своих интересах; мамочка служила ей только ступенькой, на которую та поднялась, чтобы приблизиться к ее сыну.

А состязание продолжалось: каждый старался овладеть всеобщим вниманием. Кто-то музицировал на фортепьяно, несколько пар танцевали, от стоявших неподалеку группок долетали громкий разговор и смех; иные пытались блеснуть каким-нибудь бонмо, и каждый, чтобы не затеряться, норовил превзойти других в умничанье.

Мартынов тоже там был; высокий, красивый, несколько опереточно элегантный в своем мундире с длинным кинжалом, окруженный женщинами. О, как этот тип бесит Лермонтова! Бог несправедлив, коль он наградил дурака красивым лицом, а Лермонтова — короткими ногами. Но если у поэта нет длинных ног, у него есть саркастический ум, поднимающий его ввысь.

Подойдя к компании Мартынова, он выжидал случая. Потом, выдав дерзкую остроту, наблюдал, как были ошеломлены стоявшие рядом.

Наконец (ее так долго не было) она появилась в комнате: «Как вам здесь нравится?» — она подошла к нему и уставилась на него большими черными глазами.