Окно было едва ли в метре от земли. Ксавер выпрыгнул из него и подошел к группке провожающих. В эту минуту два дюжих крестьянина протянули под гроб веревки, подняли его и стали медленно опускать в яму. Старый мужчина и старая женщина, стоявшие среди людей, одетых в черное, разрыдались, остальные поддерживали их и успокаивали.

Потом гроб опустили на дно ямы, и одетые в черное люди подходили один за другим и бросали на его крышку по горсти земли. Ксавер нагнулся последним, набрал в ладонь горсть земли с комочками снега и бросил вниз.

Он был здесь единственным, о ком никто ничего не знал, но и тем единственным, кто знал все. Только он знал, почему и как умерла белокурая девушка, только он знал о руке мороза, что легла на ее икры и, поднявшись по телу до живота, прошла меж грудей, только он знал, кто был причиной ее смерти. Только он знал, почему ей хотелось быть погребенной именно здесь, где она больше всего страдала и где мечтала умереть, видя, как любовь предает ее и как исчезает.

Только он знал все; остальные присутствовали здесь как ничего не ведающая публика или ничего не ведающие жертвы. Он видел их на фоне далекого горного пейзажа, и ему казалось, что они затеряны в беспредельных далях так же, как и усопшая затеряна в беспредельной земле, и что он (который знает все) еще просторнее, чем далекий мокрый пейзаж, и что все — члены семьи умершей, сама умершая, могильщики с их лопатами и луга и холмы — входят в него и теряются в нем.

Он был переполнен пейзажем, трауром родных, смертью белокурой девушки и чувствовал, как все они распирают его, словно в нем растет дерево; он чувствовал себя огромным и воспринимал теперь себя как ряженого, в чужом наряде и в маске скромности; скрывая свой реальный облик под этой маской, он подошел к родителям умершей (лицо отца, напоминавшее ему черты белокурой девушки, покраснело от плача) и выразил им соболезнование; они безучастно протянули ему руки, и он ощутил, как их ладони в его руке хрупки и невесомы.

Потом он стоял, опершись о стену домика, где так долго спал, и взглядом провожал людей, которые небольшими группками расходились с похорон и терялись во влажных далях. Вдруг он почувствовал, как кто-то ласкает его; ах да, он чувствовал прикосновение руки на лице. Уверенный, что постигает смысл этого прикосновения, благодарно принял его; он знал, что это рука прощения; это белокурая девушка дает ему понять, что не перестала любить его и что любовь продолжается и по ту сторону земного бытия.

Он падал сквозь свои сны.

Самой прекрасной была минута, когда один сон еще длился, но сквозь него уже просвечивал следующий, в который он пробуждался.

Руки, что ласкали Ксавера, стоявшего посреди горного пейзажа, принадлежали женщине из сна, в который он падал снова, но он еще не знает об этом, так что эти руки теперь существуют сами по себе; это заколдованные руки в пустом пространстве; руки меж двух историй, меж двух жизней; руки, не испорченные ни телом, ни головой.

Если бы эта ласка рук без тела длилась как можно дольше!

Потом он почувствовал прикосновение не только рук, но и больших мягких грудей, упиравшихся в его грудь, увидел лицо черноволосой женщины и услыхал ее голос: «Проснись! Бога ради, проснись!»

Под ним была измятая постель, а вокруг серела комнатка с большим шкафом. Ксавер вспомнил, что он в доме у Карлова моста.

«Знаю, что тебе хотелось бы долго спать, — сказала женщина, словно извиняясь, — но я должна была тебя разбудить, потому что я боюсь». «Чего ты боишься?» — спросил Ксавер. «Боже мой, ты ничего не знаешь, — сказала женщина. — Послушай!»

Ксавер умолк, усердно стараясь вслушаться; издали доносилась стрельба.

Вскочив с постели, он подбежал к окну. По Карлову мосту проходили группки людей в рабочих синих комбинезонах с ружьями через плечо.

Это было подобно воспоминанию, что доходит до нас сквозь множество преград; хотя Ксавер и знал, что означают группки вооруженных рабочих, охранявших мост, но при этом чувствовал, что не может о чем-то вспомнить, о чем-то, что могло бы объяснить его личное отношение к тому, что видит. Он знал, что неразрывно связан с этой сценой, но по какой-то ошибке выпал из нее, — так бывает, когда актер забывает выйти вовремя на сцену, а пьеса разыгрывается без его участия невообразимо изуродованной. И вдруг он вспомнил.

А вспомнив, огляделся в комнате и облегченно вздохнул. Портфель по-прежнему был здесь, в углу, прислоненный к стене, никто его не унес. Он подошел к нему и открыл. Все было на месте: тетрадь по математике, тетрадь по чешскому, учебник природоведения. Он вынул тетрадь по чешскому, раскрыл её на последней странице и снова вздохнул: список, который требовал от него мужчина в кепке, был здесь аккуратно продублирован мелким, разборчивым почерком, и Ксавер вновь порадовался своей идее спрятать столь важный документ в школьной тетради, которая начиналась упражнением по стилистике на тему: Как пришла к нам весна.

«Будь любезен, скажи, что ты там ищешь?»

«Ничего», — ответил Ксавер.

«Мне нужна твоя помощь. Ты же видишь, что творится. Ходят из дома в дом, сажают и казнят».

«Не бойся, — улыбнулся он, — никаких казней не будет!»

«Откуда тебе знать!» — возразила женщина.

Откуда он мог знать? Он знал это даже слишком хорошо: список всех врагов народа, которых должны были казнить в первый день революции, был у него в тетради: стало быть, казни и вправду совершаться не могут. Впрочем, его вовсе не занимала тревога красивой женщины; он слышал стрельбу, видел парней, охранявших мост, и думал лишь о том, что день, который он с таким вдохновением готовил со своими соратниками по борьбе, наконец наступил, но он проспал его; что он не здесь, а в иной комнате и в ином сне.

Он хотел выбежать на улицу, хотел тотчас представиться этим парням в рабочих спецовках, хотел вручить список, которого нет ни у кого, кроме него, а без этого списка революция слепа, ибо не знает, кого сажать и расстреливать. А потом он понял, что это невозможно: ему неизвестен пароль, установленный на сегодня, он давно объявлен предателем и никто ему не поверит. Он в иной жизни, в иной истории и от этой жизни не в силах спасти ту, другую, в которой его больше нет.

«Что с тобой?» — в тревоге добивалась от него женщина.

И Ксавер подумал: если он не может спасти ту утраченную жизнь, то обязан сделать великой эту, проживаемую сейчас. Он оглядел красивую, пышную женщину, зная в эту минуту, что должен покинуть ее, ибо жизнь — там, снаружи, за окном, откуда доносится стрельба, словно соловьиные рулады.

«Куда ты хочешь идти?» — воскликнула женщина.

Улыбнувшись, Ксавер указал на окно.

«Ты обещал взять меня с собой!»

«Это было давно».

«Ты хочешь меня предать?»

Она опустилась перед ним на колени и обняла его ноги.

Он смотрел на нее, сознавая, как она прекрасна и как горько с ней расставаться. Но мир за окном был еще прекрасней. И если ради него он покинет любимую женщину, этот мир станет еще дороже на цену любви, которую он предаст.

«Ты красивая, — говорил он ей, — но я должен тебя предать». Он вырвался из ее объятий и шагнул к окну.

В тот день, когда Яромил прибежал к мамочке со своими стихами, папочку она уже не дождалась, не дождалась его и в последующие дни.

Зато получила из гестапо официальное извещение, что ее муж арестован. В конце войны пришло еще одно такое же извещение, что ее муж умер в концентрационном лагере. Если ее супружество было безрадостным, вдовство стало возвышенным и славным. У нее хранилась большая фотография мужа еще с той поры, когда они познакомились, она вставила ее в позолоченную раму и повесила на стену.

Затем при великом ликовании пражан кончилась война, немцы оставили чешские земли, и у мамочки началась жизнь, одаренная строгой красотой самоотречения; деньги, когда-то унаследованные от отца, пропали, она рассчитала служанку, после смерти Алика отказалась купить новую собаку и должна была найти работу.