У этого купе он остановился и заглянул внутрь: там были три мальчика из выпускного класса и с ними белокурая девушка, его одноклассница; увидев его, она покраснела, но ничего не сказала, словно испугалась, что ее поймали с поличным, и потому, глядя на Ксавера большими глазами, продолжала открывать рот и петь: канарейка умерла, канарейка умерла, канарейка умерла…

Ксавер, оторвавшись от белокурой девушки, миновал следующее купе, откуда неслись другие студенческие песни и гомон игр, и вдруг увидел идущего навстречу мужчину в форме проводника, который останавливался у некоторых купе и просил предъявить билеты. Форма, однако, не сбила Ксавера с толку: под козырьком фуражки он узнал старого латиниста и сразу сообразил, что встречаться с ним ему ни к чему: во-первых, у него нет билета, а во-вторых, он ужасно давно (даже не помнит, как давно!) не был на уроке латыни.

Итак, воспользовавшись минутой, когда латинист заглянул в купе, Ксавер прошмыгнул мимо него на площадку, из которой вели две двери в две кабинки: одна в умывальню, другая — в туалет. Он открыл дверь в умывальню и был потрясен, узрев там учительницу чешского, строгую пятидесятилетнюю даму, крепко державшую в объятиях его однокашника, который сидел на первой парте и которым Ксавер, иногда присутствуя на уроке, напрочь пренебрегал. Увидев Ксавера, возбужденные любовники быстро оторвались друг от друга и склонились над рукомойником; под тонкой струйкой воды, сочившейся из крана, они стали усердно тереть руки.

Не желая мешать им, Ксавер снова вышел на площадку; увидел там белокурую одноклассницу, в упор смотревшую на него большими голубыми глазами; губы ее не двигались и уже не пели песню о канарейке, куплеты которой Ксавер считал бесконечными. Ах, какое безрассудство, подумал он, верить, что существует песня, которая никогда не кончается; будто все на свете уже с самого начала не есть предательство!

Эта мысль не покидала его, когда он смотрел в глаза белокурой; он знал, что не даст втянуть себя в лживую игру, которая временное выдает за вечное и маленькое за большое, не даст втянуть себя в лживую игру, называемую любовью. Поэтому он отвернулся и снова вошел в маленькую умывальню, где статная учительница чешского вновь стояла против однокашника Ксавера и прижимала его за бедра к себе.

«О, прошу вас, второй раз уже не мойте рук, — сказал им Ксавер, — я сам хочу умыться», — и он тактично обошел их, открыл кран и склонился над умывальником, создав таким образом относительное уединение для себя и для обоих любовников, в растерянности стоявших сзади. «Перейдем в другое место», — услыхал он решительный голос учительницы чешского языка, хлопанье двери и шаги двух пар ног, вошедших в соседний туалет. Оставшись один, он удовлетворенно оперся о стену и отдался сладким мыслям о ничтожности любви, сладким мыслям, сквозь которые светились два больших молящих голубых глаза.

Поезд остановился, раздался гудок, галдеж ребят, хлопанье дверьми, топот ног; Ксавер вышел из своего укрытия и присоединился к остальным школьникам, толпой вываливавшим на перрон. А потом нарисовались холмы, полная луна и сверкающий снег; шли ночью, ясной как день. Это была длинная процессия, но вместо крестов кверху торчали пары лыж, как церковные атрибуты, как двуперстные символы, дающие клятву.

Это была длинная процессия, и Ксавер шел в ней, заложив руки в карманы, ибо был единственным, кто не взял с собою лыж, символа клятвы; он шел, слушая разговоры школьников, уже порядком уставших; ненароком оглянувшись, увидел, что белокурая девушка, хрупкая, маленькая, идет в самом конце, спотыкается и утопает в снегу под тяжелыми лыжами; но, оглянувшись вскоре еще раз, увидел, как старый математик берет у нее лыжи, присоединяет их к своим, вскинутым на плечо, и, взяв девушку за руку, помогает ей идти. Это было печальное зрелище: как убогая старость жалеет убогую молодость; он смотрел на это, и ему становилось хорошо.

Потом, поначалу издалека, но чем дальше, тем ближе, стала доноситься танцевальная музыка; перед ними вырос ресторан, а вокруг него деревянные домики, куда гимназисты пошли расселяться. Для Ксавера не была заказана комната, ему не надо было ни сдавать на хранение лыжи, ни переодеваться, и потому он сразу вошел в барный зал, где были танцевальная площадка, джазовый оркестр и несколько посетителей за столиками. Он мгновенно заметил женщину в темно-красном пуловере и брюках в обтяжку; ее окружали мужчины с кружками пива, но Ксавер чувствовал, что женщина, элегантная и гордая, скучает в их обществе. Он подошел к ней и пригласил танцевать.

Они танцевали посреди зала только вдвоем, и Ксавер видел, что шея женщины изумительно увядшая, кожа вокруг глаз изумительно морщинистая, а вокруг рта пролегли две изумительно глубокие складки; и он был счастлив, что в его объятиях столько лет жизни, что он, гимназист, держит в объятиях целую, почти завершенную жизнь. Он был горд, что танцует с этой женщиной, и думал о том, что вскоре сюда войдет белокурая и увидит, как он возвысился над ней, словно возраст его партнерши был высокой горой, а молоденькая девушка трепетала у ее подножья, будто умоляющий стебель травы.

И в самом деле: в бар нахлынули ученики и ученицы, сменившие лыжные брюки на юбки, и уселись за свободные столики, так что теперь Ксавер танцевал с темно-красной женщиной на глазах у многочисленной публики; за одним из столиков он увидел белокурую девушку и остался доволен: она была одета гораздо тщательнее других; была в красивом платье, вовсе не подходившем для грязного кабака; и в этом платье, белом и легком, казалась еще более хрупкой и еще более ранимой. Ксавер знал, что такое платье она надела ради него, и сейчас он твердо решил не предавать ее и прожить этот вечер с ней и для нее.

Он сказал женщине в темно-красном пуловере, что больше не хочет танцевать: ему противны рожи, что сидят за кружками пива и глазеют на них. Женщина одобрительно засмеялась; и хотя оркестр продолжал играть и на площадке была только их пара, танцевать они перестали (весь зал видел, как они перестали танцевать); держась за руки, сошли с подиума и, минуя все столики, вышли на заснеженную поляну.

Их обдало морозным воздухом, и Ксавер подумал о том, что вскоре на мороз выйдет и хрупкая, болезненная девушка в белом платье. Он снова подхватил темно-красную женщину под руку и повел ее дальше по белоснежной поляне, и казалось ему, что он крысолов, а покорная ему женщина — дудочка, на которой он играет.

Через минуту открылась дверь ресторанчика и вышла белокурая девушка. И была она еще более хрупкой, чем прежде, ее белое платье терялось на фоне снега, и сама она казалась снегом, идущим по снегу. Ксавер, прижимая к себе темно-красную женщину, тепло одетую и изумительно старую, целовал ее, запускал руки под ее пуловер и краем глаза наблюдал, как девушка, подобная снегу, смотрит на них и страдает.

А потом он повалил старую женщину на снег и долго катался на ней, хотя понимал, что его игра слишком затянулась, что платье у белокурой девушки тонкое, что мороз хватает ее за икры и колени и подбирается к бедрам и гладит ее все выше и выше, до самого лона и живота. Наконец они поднялись, и старая женщина повела его в один из домиков, в свою комнату.

Окно комнаты на первом этаже было лишь в метре над снежной поляной, и Ксавер видел белокурую в нескольких шагах от себя, смотревшую на него в окно; он не хотел расставаться с девушкой, чей образ заполнял его всего, и потому включил лампу (старая женщина похотливо посмеялась над тем, что ему нужен свет), взял женщину за руку, подошел с ней к окну и у окна стал обнимать ее и задирать кверху мохнатый пуловер (теплый пуловер для старческого тела), но при этом думал о девушке, которая, верно, совсем окоченела, окоченела настолько, что уже не ощущала своего тела и была лишь одной душой, печальной и больной душой, дрожавшей в заледенелом теле, уже ничего не ощущавшем, утратившем способность осязания и ставшем не чем иным, как мертвой оболочкой для трепещущей души, столь любимой Ксавером, ах, столь бесконечно любимой.