— Упокой, господи, душу безгрешную!

Партизанам легче даже стало гроб с пулеметом нести: поверили старушки, что взаправду покойника оплакивают.

А немцы уже ворвались в село. Столбом пыль над улицей вьется, сабли сверкают, кони ржут.

И страшно Миколке, и смех разбирает. Выше и выше поднимает он хоругвь да тонким голосом выводит:

— Ве-еч-ная память! Ве-еч-ный покой!

А вся процессия гулкими басами вторит: «Ве-е-ечная память!..»

Глянул Миколка на деда и чуть в обморок не упал, — немцы совсем близко, а старик несет крест и на себя никакого внимания не обращает. А на поясе у него болтаются две гранаты. Впопыхах за всем не уследишь, всего не предусмотришь, вот и шествует дед впереди процессии с гранатами на виду. Как затянет тогда Миколка, да на новый лад:

— Ве-е-чная память! Дед, а дед, бо-о-мбы пря-ачь, что на поясе висят! Гра-а-анаты сними-и!

И чуть ли не вся процессия подхватывает:

— Гра-а-анаты сними! Гра-а-анаты… Спохватился дед Астап, сорвал гранаты с пояса да за пазуху их. Спрятал и, как ни в чем не бывало, подмигнул Миколке. И стало Миколке до того весело, что чуть в пляс не пустился. Даже «вечную память» на манер кадрили затянул. Одернул Миколку Семка-матрос, шепнул грозно:

— Жалостливо тяни, жалостливо!

А немцы — вот они! Тяжело храпят взмыленные кони, гулко бьют в землю тяжелыми копытами. Сдерживают лошадей немецкие всадники, ждут, пока пройдет похоронная процессия. Под козырек берут: последний долг покойнику отдают. Партизаны даже и не смотрят в их сторону, сквозь приглушенное рыдание старушек выводят «вечную память».

Немецкий отряд дождался, когда процессия проследовала мимо, и галопом поскакал в другой конец деревни. Оттуда — назад. Обескуражены немцы: похоже, что налет на партизанскую стоянку сорвался. Тишина

стоит в деревне, никаких следов партизан в помине нет.

Процессия с гробом уже вышла за околицу села, уже приближалась к небольшому деревенскому кладбищу с перекошенными крестами.

— Живей! Живей! — торопил Семка-матрос. Старушки, семеня следом, не успевали и начали ворчать:

— Куда ж вы так несетесь?! Дайте, ради бога, душе усопшего этим светом напоследок надышаться…

Да тут как крикнет Семка-матрос, как скомандует старушкам:

— Прячьтесь, бабки, в березнике, усопший воскрес!

Как увидели старушки, кого оплакивали они, кто лежал в том гробу, подхватили юбки да кто в березник, кто в жито.

А немцы привязали лошадей к заборам и кинулись кур и поросят ловить, по хатам «млека унд яйка» искать. Услышали кудахтанье кур патрульные всадники и тоже в село подались на промысел.

И поднялись тут такой переполох, такая неразбериха, такая стрельба… Несусветная прямо-таки суматоха.

Не успели немцы молочком разжиться, как заработал оживший в гробу «покойник». Затараторил пулемет во всю силу, нагоняя страх на немцев своим неожиданным появлением. Кинулись они к лошадям, да тут притаившиеся в огородах партизаны такой огонь открыли, что немцы и забыли про своих коней. А пулемет не умолкал. Пустились немцы кто куда, бросая карабины… Если поймал кто курицу, так и прыгал с нею через плетни и заборы, через грядки и канавы. Не до крестьянской живности стало кайзеровским солдатам. Ошалело кудахтали куры, разлетаясь по огородам, бросали немцы кувшины с молоком, уносили ноги.

А вслед за ними уже мчались партизаны. На немецких конях мчались. И опять грозно стучали копыта, вздрагивала земля и курилось над нею облако пыли. Только кое-кому из немцев удалось скрыться в лесу, а остальных партизаны переловили и обезоружили. Согнали в кучу, стали допрашивать.

— Кто? — звучал единственный вопрос.

Семке-матросу нужно было знать, кто донес кайзеровским карателям на партизанский отряд, кто указал стоянку.

Имени того человека немцы не знали. Показали на ближний перелесок, где должен был прятаться неизвестный, который привел их сюда. Там он остался, боялся вместе с немцами появиться в селе.

Пустились в тот перелесок самые опытные партизанские разведчики. И вскоре пригнали оттуда перепуганного насмерть человека.

Это был староста.

— Он! — сказали немцы в один голос.

Задрожал староста, побледнел весь, припал к земле, не шевельнется. Обыскали его. Достали из кармана пачку немецких денег. Помахал этой пачкой Семка-матрос перед носом старосты, проговорил сквозь зубы:

— Мало, однако ж, заработал ты на нашей крови!..

Прищурил глаза партизанский вожак, словно прицелился в старосту:

— Становись под березу!

Коротким был разговор с предателем-кулаком…

А немцам были вручены знакомые всем расписки с Миколкиной печатью. И отпустили партизаны солдат на все четыре стороны.

Посмотрел Семка-матрос на деда Астапа, вздохнул и проронил:

— Видишь, пожалел вчера…

Дед Астап никак не мог простить себе такой оплошности.

— Да кабы знал я, что этот человек способен на такую подлость, собственными руками задушил бы его…

— Врага жалеть нельзя!..

И запела гармошка, и затянули дружные голоса песню. Ходуном заходило село, вспоминая необыкновенные похороны и удивительного покойника…

И Семка-матрос рассказал тогда:

— Вот кого благодарите за веселые похороны! Не догадался б он, так пропели бы немцы «вечную память» нам…

И похлопал Семка-матрос по плечу Миколку, и пожал ему крепко-крепко руку. И веселые хлопцы-партизаны пожали Миколке руку. И крестьяне, и дед Астап тоже подошел к внуку и молча жал его ладонь своей, мозолистой, рабочей…

А потом чистили оружие, собирали пулеметы, купали коней. Вспоминали дедовы гранаты, смеялись…

И выступил отряд в путь.

Из далекой Германии приходили смутные слухи: говорили, будто и там приближается революция. И наконец слухи подтвердились. Революция совершилась. А немецкие генералы, видимо, старались скрыть это от своих солдат. По-прежнему рядовых жестоко наказывали за малейшую провинность и отправляли на расстрел за одно только слово про свободу, про революцию. Немецкая армия откатывалась к границе, но все равно продолжала опустошать нашу страну, все разрушать на своем пути.

Огромные запасы хлеба горами возвышались на платформах и в пакгаузах. Не было вагонов. Десятки поездов с хлебом и скотом стояли на путях. Не было паровозов. А те, что были, портились, выводились из строя деповскими рабочими.

— Не дадим вывозить хлеб! — постановил подпольный большевистский комитет.

Рабочие выбрали специальную делегацию из трех человек. Входил в нее и Миколкин брат, смазчик Павел. Навестили делегаты немецкий штаб и передали требование рабочих: пусть немецкие войска мирно оставят город и отправляются в свою Германию… Тогда рабочие согласны дать паровозы и сформировать эшелоны. А под хлеб и под награбленное добро рабочие не дадут ни вагонов, ни паровозов. Ни один такой эшелон не выйдет за выходные стрелки станции…

Таковы были мирные требования рабочих к немецким властям.

Седой подтянутый генерал молча выслушал делегацию. И когда рабочие передали свои требования, долго еще продолжал Молчать. Трудно было понять по гладко выбритому лицу, о чем думает этот генерал, увешанный орденами и звездами, разными шнурами и шнурочками. Вот он поднялся из кресла, важно приблизился к делегации, повернулся к старшему среди делегатов, к старому машинисту Орлову. И проговорил, цедя слово за словом:

— Как вам известно, я генерал армии его величества императора Вильгельма… Я представитель самой культурной, самой передовой в мире нации… Вам должно быть известно, что с дикарями вести переговоры мы не можем… Для дикарей у нас имеются винтовки, штыки, пулеметы! Поблагодарите меня за то, что я не приказал вас немедленно расстрелять за оскорбление немецкой армии такими позорными, такими дикими, такими небывалыми в истории требованиями… И убирайтесь отсюда вон!

Генерал еле-еле сдерживал гнев, холодно сверкали его глаза, щетинились и дрожали седые брови.