— Пустить ему красного петуха! — скомандовал Семка-матрос.

Гикнули, присвистнули партизаны, вскочили на коней и сквозь ночную темень помчались в имение, к помещику в «гости». И часу не прошло, как осветился горизонт широким заревом и заколыхались зыбкие зарницы над лесом и над полями. И знали все, что это пану-помещику наука на всю жизнь, что это огнем и дымом пустили партизаны панское добро.

Жаловались крестьяне и на деревенских кулаков, на мельника, на старосту, который выслуживался и перед помещиком, и перед немцами. Подати выколачивал из самых бедных — последнюю корову со двора угонял, последнее добро забирал.

Привели старосту. Допросили. При крестьянах не отвертишься, не схитришь. А чтоб как следует проучить кулака, постановили отобрать половину добра и раздать самым бедным сельчанам. Приказал Семка-матрос забрать кулацких лошадей в отряд.

Завыл тут староста, за голову схватился, заходил, забегал.

— Да кто ж это вам такое право дал распоряжаться чужим добром? Нет такого закона…

Вскочил тут на ноги Семка-матрос да револьвером по столу как ахнет.

— Молчать, кровопийца! Вот поставлю тебя к стенке, тогда узнаешь, откуда мужики да рабочие права берут!

Втянул кулак голову в плечи, сгорбился. Смирным стал, ни дать ни взять — овца. Только бороденкой трясет от страха.

— Простите меня, старика, по несознательности сказал, по темноте своей.

Бухнулся Семке в ноги, прощения просит.

Посмотрел на него дед Астап, и вдруг жалко ему стало человека, который вот так унижается, по земле ползает. И сказал он Семке-матросу:

— Пусти ты его лучше на волю… Стоит ли на такого пулю тратить?

Староста едва дверь лбом не вышиб от нежданной-негаданной радости — жив-невредим остался! Так рванул к своей избе, что дыхание с трудом переводил.

Но выше радости была в том человеке жгучая злость. Жалел он и коней своих, и добро свое. И когда вбежал староста к себе во двор, остановился и погрозил кому-то стиснутым кулаком: «Я покажу еще вам, голодранцы, как свои мужичьи законы устанавливать.» И не в дом пошел, а пробрался в сарай, вывел потихоньку коня, оседлал на ощупь. Огородами, задами, знакомыми тропками, сквозь кустарники поскакал в непроглядную ночную тьму. Торопил коня и все припоминал немецкий приказ с обещанными тысячами марок, которые получит тот, кто укажет стоянку партизан или доставит живыми или мертвыми Семку-матроса и деда Астапа.

— Не таких рысаков куплю за те деньги! И земли приобрету побольше… Дом поставлю новый, сад разобью, открою лавку да торговать начну. И каждая копеечка будет моя! А копейка к копейке — вот тебе и рубль! А там — сотня, а потом — тысяча… Такое богатство! Такие несметные деньжищи!

Пришпоривал староста коня, переводил стесненное дыхание и шептал все, шептал про несметные богатства, что ждут его вскорости. А припомнив тех, кто жаловался на него партизанам, цедил сквозь зубы:

— Ничего, этих я проучу! Эти у меня еще кровавыми слезами зальются!

Он то ворочался в седле, то привставал на стременах и зло грозил кулаком в темноту, то вдруг оседал, ронял голову на грудь и раскачивался на коне, как соломенный куль. Сжималась его душа от страха. Откуда-то сверху, из бездонной глубины неба опускался на него этот страх и прижимал к черной земле. Шел он оттуда, где трепетали на горизонте красные зарницы. И меркли там даже самые крупные звезды. Ронял староста голову на грудь и замечал отблеск зарниц на камнях, о которые спотыкался конь, пробираясь тайными волчьими тропами.

Глухая ночь была пропитана запахами гари и крови, озарялась вспышками человеческой ненависти.

И спешил сквозь эту ночь одинокий всадник.

А партизаны спали.

Давно уж смолкли гармошки. Давно разошлись, наплясавшись с удалыми партизанами, девчата.

Дед Астап с Миколкой улеглись на тачанке, рядом с пулеметом. В хате было душно. И, кроме того, лежал на столе покойник, возле которого моргала восковая свечка. На лавке стоял гроб. А дед Астап не очень-то любил покойников. Поэтому и объявил самым решительным тоном:

— Будем спать на дворе, на тачанке. Самое лучшее место: таракан не пощекочет, клоп не укусит. И дыши полной грудью! Лежишь себе, а тебе звезды улыбаются да подмигивают. Ну и обратно, не забывай, ночь — всякое может случиться. А тут тебе и пулемет под боком…

Так и устроились, накрывшись дедовым кожухом.

Тихо и спокойно прошла ночь. Давно погасли звезды и занялся зарею восток. Вот и первый солнечный луч сверкнул, позолотив журавль над колодцем, перепрыгнул на старую липу. Замычали глухо коровы. Выбегая из темных хлевов, пронзительно блеяли овцы. Стадо погнали на пастбище. И только выбралось оно за околицу села, покатился по улице страшный крик. Возник он там, откуда бежали перепуганные пастухи и подпаски. Подхваченный десятками голосов, крик ширился, рос, заполняя собою всю улицу, все дворы, все село.

— Немцы! Спасайтесь! — неслось со всех сторон.

Словно бы кто-то ударил Миколку, вмиг проснулся он и деда Астапа поднял. Забили тревогу, доложили Семке-матросу. Партизаны бросились к коням.

Семка-матрос взобрался на высокую березу, за ним и Миколка вскарабкался. Глянули вокруг. По дороге из лесу скакал конный немецкий отряд. Человек сто. Хотел было Семка-матрос дать команду своим партизанам уходить в другую сторону села, да заметил, что с другой стороны еще более крупный немецкий отряд скачет.

Вот уже начали всадники рассредоточиваться, окружать село. Топот копыт все громче, все выше клубится пыль над дорогой.

— Окружают, гады, в ловушку берут! Что же делать? — вслух проговорил Семка-матрос.

— Прорываться! Саблями их перерубать! — закричали партизаны, но Семка посмотрел на них с березы и рукой махнул, стал слезать вниз.

— Всех нам не перерубать: велик отряд. Силы неравные. Зачем же на рожон переть? Придется нам, пожалуй… — задумчиво говорил Семка-матрос, видимо, на ходу принимая решение, и тут ему на ухо Миколка два слова шепнул.

Шепнул Миколка и на пулеметы показал. Уж очень жаль было бы, если б попали они к немцам. И возник у него неожиданный для его самого план. Поделился Миколка своим планом с партизанским вожаком. А Семка-матрос сперва рассмеялся в ответ, но тотчас стал серьезным и отдал команду:

— Коней развести по сараям! Седла спрятать в сено! Половине отряда притаиться в огородах, а половина пойдет со мной!

Распорядился, а сам прихватил с собою четырех партизан и — в хату, в ту, где покойник на столе лежал. Через какую-нибудь минуту вынесли оттуда пустой гроб. Партизаны и рты разинули: что такое, мол, к чему эти фокусы. А кто-то пошутил даже:

— В таком гробу всех нас и не поместишь! Да только как гаркнул Семка-матрос на

шутников, сразу подтянулись все, живей задвигались.

— Карабины спрятать! Гранаты и револьверы — с собой! Эй, дед Астап! Крест бери! Слышишь? Крест хватай, дед Астап, и возле гроба становись! И ты, Миколка, не зевай! Хоругвь бери!

Почесал дед Астап затылок, не поняв сразу, что к чему, но крест все же взял. Он сам намедни и выстрогал и сколотил его, и на крыльце поставил. Бери крест, коли команда такая дана! Миколка взял в руки хоругвь, с которой обычно провожают покойника на кладбище. А Семка-матрос уже установил в гробу пулемет. Пришлось с колес его снять, чтоб втиснуть вместе с патронными лентами.

Лишь теперь поняли партизаны, какую затею придумали Миколка с командиром. Накрыли гроб белым рядном, подняли на плечи и двинулись вперед по улице. Процессия растянулась. Идут вслед за покойником человек сорок, хохочут:

— Вот так покойничек! Заговорит — своих не узнаешь!..

Оглянулся Семка-матрос на процессию, приказал:

— Прекратить смешки! Слезу давай! Плачу не слышно! Рыдай погромче, публика! Слез больше, слез!

И грубоватые басы, как по команде, заголосили-застонали: «Угу-гу. — гу… Ого-го-го… Ай-ай-ай…»

Заслыша плач, выбежали из хат старушки. Увидели гроб да плачущих мужиков, сами давай голосить. Рыдают, крестятся и приговаривают сквозь слезы: