О, как часто он видел вблизи ничего не подозревавших людей! Одиноких, в паре и в толпе. И детей без надзора взрослых! Как легко он мог «брать» их трофеями и жить вполне безбедно! Но ведь не тронул ни разу! И неужели теперь, оказавшись в столь позорно беспомощном состоянии, он не получит от людей столь же благородного миролюбия?

И не только людей не трогал он, но и принадлежавших им животных. Видел безнадзорно блуждавших по тайге коров — и обходил их стороной. Встречал беспечно пасшихся лошадей — и не искушал себя охотничьим азартом добытчика. Бывало, попадались ему далеко от людских поселений жадно жировавшие на желудях и орехах свиньи — домашние родичи таежных кабанов, и он их как бы не замечал. Даже на давно пустовавшее брюхо не замечал! Разве не знают об этом столпившиеся здесь двуногие, считающие себя властелинами тайги рангом повыше тигров? Или, может быть, все перетягивает непримиримая нетерпимость тигров к собакам, с которой и он не мог совладать?

Да, псов он люто ненавидел. Ну никак не находилось в нем сил и терпения оставлять без внимания этого преданного людям услужливого раба, по части охоты большого мастера. По загадочному зову предков все слои и разновидности кошачьих племен во веки веков находились в состоянии непримиримой войны со всеми слоями и разновидностями собачьих, и он не был в этой закономерности исключением. Да, собственно говоря, и не хотел выглядеть белой вороной. Уж одно то, что гнусный пес бесцеремонно облаивал его, царствующего владыку тайги, скажем, с безопасной противоположной стороны широкого распадка или с другого речного берега, заслуживало гнева и ненависти…

Но было в этих неприязненных отношениях и нечто другое, тоже загадочное: отведав раз собачатины, тигр уже не упускал возможности насладиться ею в другой. И ведь не только во вкусе дело! Собачатина владыку странным образом возбуждала, и проявлялась в нем этакая необоримая зависимость от ее наличия.

И потому он, заслышав собачий лай, устремлялся на него, оставляя даже свежий след изюбра или кабана. И потому шел на песий запах, если даже он исходил от жилья двуногого охотника. Шел, заведомо рискуя жизнью. И по той же причине жадно искал возможность незаметно схватить собаку из-под хозяйских ног и тут же радостно скрыться с нею. Чтоб как можно быстрее насладиться этаким тигриным наркотиком, зависимость от которого родилась вместе с ним. Неистребимая, неизлечимая, в определенной мере сладостная.

И не потому ли он нашел в себе силы и нахальство задавить и съесть пса на крыльце этого сельского дома несколько часов назад, куда пришел в последней надежде продлить свою старость? И не оттого ли теперь вот в эти страшные минуты все псы поселка собрались поодаль и радостно брешут, безошибочно чуя смертные мгновения своего извечного, теперь потерявшего всякую силу, врага?

Он прожил по тигриным меркам долгую жизнь. Счастливое детство и становление на собственные ноги прошло в роскошной уссурийской тайге в горах Сихотэ-Алиня. Но в свои сроки мать, отдав все взращиванию, воспитанию и обучению детей, зачала в себе очередное потомство, дочь оставила при себе для передачи материнского опыта, а сыну строго велела искать собственные угодья и приступить к самостоятельной жизни. Еще более решительно подтолкнул к этому его вечно хмурый отец, не терпящий присутствия в своих владениях самцов — пусть даже молодых и с родной кровью. И он ушел из мира своего детства в поисках свободного таежного угла.

Долго он его не находил, потому что все было занято и обжито соплеменниками, весьма ревниво охранявшими свою территорию. Обычными были из-за нее драки, нередко приходилось поспешно удаляться без потасовок и крови. И так получилось, что уходил он раз за разом от этих махровых собственников в сторону изреживающейся, зверем беднеющей тайги, да все в сторону устало опускающегося к земле солнца. Однажды, обойдя большое озеро, оказался он в никчемном для тигра редколесье посреди болот и марей, где стоящими для солидного хищника трофеями и не пахло.

Однако в малом ему повезло: заметил он крутобокую сопочку на унылой равнине и взобрался на нее для обзора местности. Собственно говоря, с этого часа началась его вполне самостоятельная более-менее приличная жизнь. И потому так случилось, что с вершины разглядел он острым кошачьим взором на пределе окоёма крутые синие края горизонта, нутром почувствовал, что вспучили его горы, покрытые настоящей тайгой, и решительно направился в их сторону, как бы бросив жребий на людской манер: быть или не быть.

Он шел, не сворачивая в стороны, двое полных суток почти без отдыха. И чем дальше уходил от родительских мест, тем скуднее становился лес, тем чаще попадались люди и следы их разрушительной деятельности. Но и цель дальнего похода обнадеживающе прояснялась: по верхним контурам того синего горизонта обозначалась жесткая щетка хвойного леса, синь постепенно зеленела, и веяло настоящей тайгою…

В начале третьих суток упорного похода он переплыл ночью быструю речку и зашагал по крутому склону в гору. Сначала шел по скучным осинникам и березнякам, потом стали попадаться ели и кедры. Да все чаще, чаще. Уперся в густо пахнущую кабанами тропу… Увидел огромный наклонившийся пень, под которыми у тигров принято оставлять метки, и уловил запах тигрицы. Обрадовался ему так сильно, как никогда еще во всей своей молодой жизни.

То было знамение его судьбы. Он оказался на заповедном Хехцирском хребте под большим городом с севера, с трех сторон окруженном гиблыми марями и бесплодным лиственным редколесьем. Тигров здесь когда-то было много, однако давным-давно они исчезли под натиском жадного человека. А одинокая молодая тигрица при счастливейшем стечении обстоятельств появилась здесь годом раньше. Он разыскал ее на другой же день, и обоюдной их радости не было конца.

Иного местожительства вдвоем и желать не приходилось: настоящая тайга, богатая зверьем, да и мешающих жить сородичей нет поблизости. Но их главное счастье состояло в том, что был Хехцирский хребет строго охраняемой территорией, на которой не просто запрещалась охота, но и жестко ограничивался доступ всякого праздно шатающегося люда. Здесь по казенным делам хаживали лишь государевы блюстители таежного порядка, ревностнее всего охранявшие крупного зверя.

В медовый месяц молодожены держались дружной парой. Вместе охотились, вместе трапезничали, вместе отдыхали. Изюбров и кабанов водилось полно, и потому жизнь воспринималась праздником.

Но забеременевшая тигрица со временем все чаще уединялась, как это и положено по законам тигриного бытия, однако супружеские связи не обрывались. К появившемуся потомству отца она не подпускала, опять-таки как это принято у тигров, и не только у них. Но при том его добычей не гнушалась, он же охотился куда старательнее. А быстро повзрослевших трех детей-красавцев сложной науке жить учили сообща. И вот всей семьей успешно промышляют, радуются жизни и безоговорочной власти над заповедной хехцирской тайгой.

Они скоро поняли, что с гор на равнину спускаться незачем, потому что там находились совсем другие территории — неохраняемые, и потому скудные, разным людом густо заполненные, от одного горизонта до другого простреливаемые. Уразумели и то, что в горах они для особых и редких там людей как бы неприкасаемые, и даже персонально охраняемы. Тех, которые там регулярно ходили, они быстро запомнили и угадывали издали, потому что много раз, затаившись, пропускали мимо себя совсем близко. И никогда при этом не испытывали искушения сделать человека легкой добычей. «Разве этого не знают столпившиеся вокруг люди? И этот строгий начальник с ружьем, готовый выстрелить в упор и наверняка?» — со смертной тоской подумалось несчастному старцу.

Да, тигры и люди долго жили здесь во взаимном уважении, хотя те и другие прекрасно понимали силу соседствующей, условно противостоящей стороны. Егеря знали, что тигр опасен, и фамильярничать с ним — упаси боже! Потому прямых встреч с ними избегали, из ненароком возникавших конфликтов уходили первыми, добычу полосатых не трогали, и даже не мешали тем охотиться.