Пришла та осень полуголодной. Медведи, подобрав все орехи и желуди в сентябре, уже с октября принялись упорно гонять кабанов, давили и пожирали друг друга. А верзила опять увязался за тигрицей. Несколько раз он выходил по ее следам к логову, и она яростно его отгоняла. Тигрят потом переносила и переводила в запасное жилье, но медведь и там их находил. И снова оба ревели и ярились на всю тайгу — от одного края горизонта до другого, воздерживаясь все же от применения своего смертоносного оружия.

Она в те дни была не в лучшей боевой форме, потому что быстро растущие детеныши вместе с молоком высасывали и ее силу. К тому же больше обычного требовалось энергии для того, чтобы охотиться и ловить ставшего очень осторожным копытного зверя. Кабанов же оказалось совсем мало, потому что летом их нещадно перекосила свиная чума. И оттого тигрице приходилось долго искать и трудно добывать пропитание, нередко далеко от материнского гнезда. А медведь оставался в теле и в силе, еще не растратив кое-какой жир от недавнего благополучия.

Наглость медведя тигрицу бесила, защита детей требовала действенных мер. Самоотверженная мать понимала, что в решительном сражении может и победить врага, но с гораздо большей вероятностью — погибнуть. Не собственной смерти она боялась, а того, что с нею на верную смерть обрекались малые неумехи с родной кровью и собственным наследием.

Тигрица знала, что за дальним перевалом, во владениях ее молодой дочери, живут не столь агрессивные медведи, и решила переселиться туда на опасное время, пока не наступят крепкие морозы и многоснежье. Тогда ее преследователю останется выбирать одно из двух: или околеть от голода и холода, или залечь в берлогу в ниточно тонкой надежде дотянуть до весны.

Спланировала она перевести тигрят за день-другой, а переселение начать завтра. Теперь же ей надо было уйти, чтобы пока не поздно «прибрать» два дня назад добытого и недоеденного подсвинка. И ушла, хотя, как никогда прежде, уходить не хотелось.

Убежала она утром, возвратилась в полдень. Возвратилась, чтобы увидеть скорбные останки съеденных медведем детей — хвостики, лапки, обрывки шкурок…

Она не скулила и не корчилась в душевных страданиях… Она «взяла» след ушедшего убийцы и бросилась за ним в единственном стремлении: догнать и наказать. Пусть даже ценою собственной жизни. Более того, она была почти уверена, что битву не ей выиграть. И все же пошла, не испытывая какого-либо страха.

Она настигла его, сыто почивавшего в просторном кедровнике на кабаньем гайне. Лежал он на спине, блаженно обронив лапы на тугое редковолосое брюхо.

Осиротевшая и жаждавшая мщения тигрица увидела врага загодя. В иное время она бы заявила о себе рыком, как бы предупреждая и объявляя: «Иду на вы!» Теперь же, чувствуя вражье превосходство, она решила использовать фактор внезапности и, подобравшись к медведю на дистанцию уверенного прыжка, на первом же — когтями вспорола его сытое брюхо. И лишь потом мстительно огласила тайгу и небо ревом.

Она могла бы не продолжать тот поединок, потому что понимала: враг обречен, он сам себя доконает, запутавшись в собственном нутре. Но она жаждала завершенного мщения и в этой жажде забыла о благоразумной осторожности. И это ее погубило, потому что обреченный верзила в свои предсмертные мгновения изловчился и ухватил огромной пастью тигриное горло, и мертвой хваткой навечно стиснул могучие челюсти. Потом их не могли разжать даже сильные промысловики, неожиданно вышедшие через несколько дней на место таежной трагедии.

О чем она думала в последние минуты, нетрудно догадаться. В ней туго сплелись печаль матери, потерявшей детей, и удовлетворенная жажда мщения, собственная боль и благостный дух погибельно распоротого вражьего брюха. А в гаснувшем сознании мелькали яркие, но быстро тускнеющие и растворяющиеся в пустоте небытия видения: мать и сестра, друг и тигрята. Бесконечная череда удачных охот… И этот пожизненный враг.

И все же непереносимое удушье последних минут исказило ее лик страданием… Я видел его потом и тоже страдал.

Сихотэ-Алиньский заповедник организовали еще в тридцатых годах, и в первую очередь — ради охраны тигра, едва не исчезнувшего в Амуро-Уссурийском регионе в смутные годы первой четверти двадцатого века.

Полосатого зверя в заповеднике действительно опекали, и потому уже через два десятка лет встреча с ним, как говорится, лоб в лоб на таежной тропе была вполне реальной.

Молодой лесник, он же егерь, Гена Галкин, дотошно изучавший повадки тигра, мечтал о том мгновении, когда он сойдется с ним в упор и, нимало не теряя себя от страха, приветливо скажет: «Здравствуй, амба! Давно хочу тебя увидеть!» И тихим осенним днем такая встреча состоялась.

На крутом повороте наторенной зверовой тропы они столкнулись в пяти-шести метрах. Так получилось, что в тот памятный день Гена был без оружия, и потому сначала, вполне естественно, изрядно оторопел. Однако через несколько растянувшихся секунд он взял себя в руки и взволнованно, сбивающимся голосом поприветствовал невозмутимо уставившегося на него суперкота — ну в точности так, как мечтал: «Здравствуй, амба! Давно хочу тебя увидеть!..»

Всесильный и грозный ничего, разумеется, не ответил, а спокойно прилег прямо на тропе, преградив тем самым движение человека вперед. И, похоже, приготовился с интересом понаблюдать за загадочным и коварным двуногим существом, коим, можно предполагать, тоже давно интересовался.

Гена, не давая волю страху, решил, что самым благоразумным будет потихоньку ретироваться задним ходом, не упуская опасного зверя из виду, но и не глядя ему прямо в глаза. С достоинством отступив за поворот тропы, он увидел раскидистый маньчжурский орех и медведем-древолазом взлетел на него. Но дерево, оказавшись по своей молодости хлипким, закачалось под тяжестью человека и прогнулось. Парень очень даже правильно сообразил, что могучий и ловкий зверь при желании шутя стряхнет его с этого ореха, и потому спрыгнул, чтобы сменить позицию. Наблюдая за его маневрами, тигр стал подходить тихим пружинистым шагом, приседая и вытянув голову почти параллельно земле.

Росший поблизости дуб показался Геннадию более надежным убежищем, и он, проворно забравшись на спасительную высоту, улегся, довольный, в его могутной развилке. Царственный зверь между тем подошел к этому дереву, постоял, с любопытством задрав башку, и… улегся тут же, внимательно взирая на человека.

Что оставалось делать пленнику в осаде, которая вполне могла быть долгой? Достал он полевой дневник и принялся записывать в него по минутам поведение опасного конвоира и свои переживания и мысли в те минуты… Уже час минул, и другой растворился в напряженном ожидании… Затекли Генины ноги и руки. А тигр лежит себе, явно не намереваясь прерывать наблюдение. Вскоре и подремывать стал, нахалюга.

Тем временем дело стало подвигаться к вечеру. Принялся осажденный кричать во всю силу духа, надеясь, что услышит его на кордоне, в километре от места происшествия, другой егерь-лесник, догадается о неладном и поспешит на помощь. Тот крики эти и засек, однако решил, что забавляется по молодости беспечный друг или этаким манером оповещает о своем возвращении.

А Гене было не до забав. В поисках освобождения из тигриного плена он стал чиркать спички и бросать их на рыжую бестию. Но огоньки те гасли. Тогда Гена поджег вырванный из дневника и сложенный в самолетик листок и запустил его в желто-черную полосатую цель. В тигра самолетик не попал, а сухая трава и палый лист занялись пламенем, угрожающе набиравшим потрескивающую силу… Зверь спокойно отошел в сторонку, а вот Гена подумал о куда более тревожном: в эту пору осенней сухости пожар в заповедной тайге и самого его на дубе запросто поджарит, и принесет непоправимые бедствия. Отчаянно решив, будь что будет, он спрыгнул с дерева и стал энергично тушить уже пышущий жаром огонь.

С трудом ликвидировав пламя и переведя дух, Гена осмотрелся: всего в каких-нибудь полутора десятках метров сидит, гад, на собачий манер, раскрыв белозубую пасть и вывалив язык. Попробовал двинуться в сторону речки — зверь несколькими прыжками преградил ему дорогу. И несчастному ничего не оставалось, как вскочить на тот же дуб и снова улечься в крепкой развилке на пятиметровой высоте.