Конечно же, все мое внимание приковал тигр. То была самка. Небольшая, с намусоленными сосками. Я удивился ее отваге, да еще и самоуверенности — медведь-то был размером куда больше и силы недюжинной. Это потом я узнал причину ее отваги и решительности: они были построены на строгом расчете своих действий, внезапности нападения, ловкости и стремительности. Тигрица, конечно же, берегла свою жизнь для детей больше, чем для себя, и коли решалась атаковать медведя, знать, были тому серьезные основания и уверенность в победе.

Она подкрадывалась в точности как домашняя кошка: медленно, с замираниями, бесшумно перебирая лапами. Тигрица не спускала с жертвы желтых горящих глаз и определенно просчитывала каждый свой шажок к сближению до дистанции решающего прыжка. Между ними сначала было метров тридцать, но это расстояние быстро и незаметно уменьшилось вдвое. Потом тигрица оказалась за большущим валуном, проползла еще метров пять и медленно взобралась на его пологий верх, ковром распластавшись по нему. И окаменела. Только свесившийся в тыльную сторону конец хвоста нетерпеливо извивался, выдавая волнение.

До ничего не подозревавшего медведя оставалось два тигриных прыжка, но полосатая почему-то медлила. И я понял, что она построила свои расчеты на единственном прыжке. Она или поджидала, когда добыча к ней ненароком подойдет, или искала удобный момент для того, чтобы самой приблизиться. Минута прошла, другая потянулась. От напряжения я и об отступлении забыл, хотя ружье держал в постоянной готовности. И вот оно, подходящее мгновение! Когда медведь уткнулся башкой в вырытую яму, тигрица переметнулась на другой валун в каких-нибудь пяти метрах от потерявшего всякую осторожность «буряка».

…Она прыгнула на него с того валуна. Прыгнула с таким оглушительным ревом, что я совсем обмер. Однако отчетливо увидел ее в прыжке — с широко раскрытой пастью, разведенными передними лапами с выпущенными когтями. Медведь в ту мизерную долю секунды смог лишь обернуться и вздыбиться, а вот лапы разбросить для того, чтобы принять врага в объятия, как в таких обстоятельствах в медвежьей родове принято, не успел. Думаю я, что именно на всем этом и был построен тигриный прыжок. Хищница сильным махом когтистых лап полоснула сверху вниз жертву по ее открытому брюху, тут же нырнула головой между задних вражьих ног по самые свои плечи и резким рывком отбросила бурую громадину через себя, за свой хвост… Не доведись это видеть самому — никому не поверил бы, что эта животина способна так сильно швырнуть вес, превышающий вдвое свой собственный.

Медведь ревел и катался, все больше опутывая себя синими кишками. От ужаса и боли он сначала и не подумал врага своего найти и отомстить, что в медвежьей натуре тоже заложено от рождения. Но на последнем дыхании он отыскал глазами тигрицу и пополз к ней, однако пополз уже с предсмертными замираниями. Она же лежала на валуне, хлеща себя хвостом, в полной готовности к другому прыжку, завершающему. Однако он не понадобился.

Тигрица подошла к своей добыче уже в сумерках. Стояла такая тишина, что я едва дышал, слышал бой своего сердца и каждый шаг амбы по сухому листу улавливал. И не мог решить, что же мне делать. Знал я, что она засечет меня при первом же движении, а обходить то место стороною пришлось бы немалым кругом. Тем более что тигрица была возбуждена и очень опасна.

Тогда охоту на тигра еще не запрещали. Да коли и существовал бы такой запрет, все равно я стрелял бы в зверину. Это теперь талдычат на разные лады: полосатое совершенство, гордость уссурийской тайги, «краснокнижник»! Допускаю, что теперь это и так. А вот стань кто в те минуты на мое место! Да пойми душу и потребности промысловика, для которого тигр, что ни говори, враг и соперник по промыслам! Кабаны от голода еле ноги волочат, а сколько их десятков тигрице надо для собственного пропитания и для быстро подрастающих и ох каких прожорливых тигрят? Три года она вставала поперек моих дорог, да еще муженек ее временами наведывался. Думаю, из десяти охотников в подобной ситуации девять бы в того амбу стреляли. Десятый? Десятый оказался бы с тонкой кишкою. Трус в тигра, когда они один на один, не выстрелит. Ну а коли и выстрелит — промажет на свою голову.

Вот говорят и пишут, что уссурийского тигра наши охотники к тридцатым годам перестреляли как дорогую добычу. Может быть. А может и не быть. Это как посмотреть и оценить. Но я так кумекаю: брали его на мушку чаще как истребителя лаек и опасного конкурента по промыслу, нежели из желания заполучить дорогой трофей… Хотя одно другое не исключало. Да к тому же разве сбросишь со счетов тот немаловажный факт, что совсем немного удовольствия ходить по своим охотничьим тропам, оставляя собственные следы рядом со свежими тигриными, а потом обнаруживать, что этот громила внаглую интересовался отпечатками твоих олочей… Скольких охотников в годы той беспощадной войны тигров и людей этот лютый зверь ограбил, разорил и даже задавил! Сколько собак сожрал в то время, когда она для охотника значила все равно что лошадь для крестьянина в страду… Вот спроси промыслового охотника, кого он станет стрелять первого, если, предположим, увидит на своем участке сразу тигра, изюбра и кабана? Пусть даже еще и медведя. И каждый ответит: если по правде — полосатого, конечно! И потому-то я в тот поздний вечер взял ту тигрицу на мушку. И было у меня тогда два добрых трофея на один выстрел, да еще в километре от жилья. Такой фарт нашему брату редко когда удается, и только не знающий сути нашей жизни человек может мне или такому же бедолаге позавидовать… Все в дело пошло, ничего не пропало, потому что ночи приходили уже холодными, с заморозками… Хозяйство свое поправил, жену и стариков в новое одел, сыну велосипед купил, а себе преотличный тройник.

Так что и ты постарайся меня понять и не суди строго. И тогда я не был браконьером, и теперь себя им не считаю… Да, чуть не забыл. Тигрят-то, трехмесячных, мы с соседом через пять дней нашли и поймали, отходили и выгодно сбыли на зообазу. И когда тигров в моих угодьях совсем не стало, намного спокойнее было промышлять и добычливее…

А теперь, — завершал повествование мой собеседник, — поразмыслим вместе. Тигра охранять надо в заповедниках и заказниках, а не в охотугодьях. Как говорится, кесарю кесарево, а богу богово. Не надо за двумя зайцами гоняться или стремиться взять в одну руку то и другое… Ну никак вы не хотите согласиться, что мирное сосуществование между промысловым охотником и тигром невозможно».

Однажды я с Андреем Ефремовичем коротал ночь у костра. Развели мы его поздно, материала для долгого огня наготовить не успели, и потому после чая решили натаскать еще сушняка. И всего в какой-нибудь полусотне метров от табора увидели свежайшие тигриные следы! Конечно же, та ночь спокойной быть уже не могла. Мы много говорили, и больше всего, разумеется, о тигре. И вот еще какую быль поведал мне Ефремыч.

«Никогда не скрывал я, что тигров не люблю. И повторю еще раз: не люблю, как и все таежники. Никакой он не рачительный хозяин, а истребитель нужного людям копытного зверя. И еще об одном напомню: когда тигр обитает в твоих угодьях, промышлять приходится если и не с дрожью в коленях, то, во всяком случае, с постоянным беспокойством. Ночью дверь спокойно во дворик не откроешь. Я вот свой первый страх помню уже подолее сорока лет и не забуду его, наверное. Послушай-ка…

Мне тогда шел двадцать второй год, я только что вернулся из армии, неделю понаслаждался веселой и сытой волей, а потом — в тайгу. Май был в самом разгаре, уже начиналась пантовка. Подновили мы с батей наши «фамильные» солонцы, расчистили вьючные тропы и затаились в ожидании все того же охотничьего фарта… И вот на каком-то счастливом рассвете завалил я доброго трехконцового пантача. Отец мой в ту ночь сидел в двух километрах от меня. Разделывая свою добычу, услышал я выстрел с родительской стороны. Промазывал он очень редко, понапрасну не стрелял, и решил я, что теперь удача пришла и к нему.