Пламя свечи, мечущееся под струями воздуха, швыряло на стены и потолок избушки беспокойные тени. От печки шел пар, а от стен и плохо застекленного окна тянуло холодом. В ворохе травы, брошенной на грубо сколоченные нары, суетилась пухлая кургузая полевка. При малейшем моем движении она замирала, тревожно и пристально изучая меня. На стол, сбитый из расколотых чурок, влезла другая полевка и зашмыгала меж высохших кусков хлеба, закопченной посуды, пачек махорки, коробок с патронами и порохом. Поднявшись на задних лапках, она осмотрела и обнюхала привязанный к потолку мешок с продуктами, а потом, убедившись, что нового на столе ничего нет, начала собирать хлебные крошки. Я смотрел на нее и думал, что целыми днями охотники мерзнут в лесных чащобах, на ночь же идут в эти мрачные, неприветливые зимовья, где для них никто не нарубит дров, а всю ночь нужно поддерживать в жестяной печке огонь.

Выспаться не удалось. Мышей и полевок было множество. Они беспрестанно сновали по столу, нарам, бесцеремонно лазали по мне, забирались в волосы, за ворот. Уже к полуночи я взвинтился и с нетерпением ждал рассвета. И когда восток посветлел лишь чуть-чуть, был уже в пути. Хоть к черту на кулички, лишь бы подальше от этого мышиного дома!

Ночью, пока я воевал с микрогрызунами, на моей вчерашней тропе оставили отпечатки копыт изюбры, а всего в четырехстах метрах от зимовья прошел большой табун кабанов. Прошел быстро, не останавливаясь на кормежку. Двигались звери как раз с той стороны, где вчера охотился тигр. Если они проходили невдалеке от Пантелеймона, тот вполне мог напасть на них и свалить еще одну-две чушки. Хищник есть хищник, и белый халат санитара ему смешон.

Мысленно представил себе Пантелеймона. Блаженно дремлет он у недоеденной добычи, и вдруг где-то совсем рядом шумно идут кабаны. Ну как тут не попытать счастья! Тигр прислушивается, определяет направление движения табуна и крадется ему наперерез. Успех охоты зависит от ветра, и если на кабанов не набросит запах их заклятого врага, один или два из них навсегда останутся здесь. А остальные стремглав бросятся прочь.

Выхожу на оставленный вчера след тигра, включаю шагомер. Девять часов утра. Хмурое солнце осветило вершины сопок. Мглисто. Очень тихо и холодно. Невдалеке громко рявкают изюбры — почуяли человека, но не видят. Тревожатся, бедолаги. Вся их жизнь в тревогах. След тигра шел рекой около полукилометра, затем зверь взобрался на крутой левый берег, густо поросший хвойным лесом, и залег под старой елью, где снега почти не было. Прибрежные тальники все были избиты неоднократно пасшимися здесь изюбрами, их наброды виднелись по реке от этой излучины до другой.

Лежал тигр долго, терпеливо ожидая своего мгновения удачи. Несколько раз подкрадывался к обрыву, внимательно осматривал речку. Вот лежка прямо в снегу. От нее полосатый отошел на пятнадцать — двадцать метров в глубь леса, забежал вверх вдоль реки, выполз к ее берегу и снова залег. Ждал Пантелеймон терпеливо и основательно. Терпения ему не занимать.

Я подошел к лежке и посмотрел на речку. Под крутым берегом была небольшая галечная коса, по ней вилась тропа изюбров. Невдалеке виднелась вмятина от прыжка тигра с берега. От этого места несколько изюбров помчались в одну сторону, а Пантелеймон пошел в другую.

После неудачи тигр отдохнул немного, вероятно, размышляя о трудности добывания «хлеба насущного», потом встал и быстрым шагом направился на северо-восток, что для меня было неожиданным. Не останавливаясь и никуда не сворачивая, он, как по стрелке компаса, пересек густой хвойно-лиственный лес, ключ Шакилова, поднялся на невысокий увал и вышел к остаткам недоеденного когда-то секача, спрятанным в густом пихтаче.

Мерзлая и далеко не свежая пища владыке явно не понравилась. Зарыв в снег оставшуюся голову (на всякий случай: голод-то не тетка), он перевалил речку Мазуренкина и левым склоном ее долины двинулся вверх. А оказавшись на следах кабаньего табуна, пошел по ним. Свиньи сначала трусили гуськом, потом разбрелись на пастьбу: место было кормное — кедрач с дубом. Но как ни осторожно скрадывал Пантелеймон таежных чушек, те вовремя почуяли неладное и умчались.

Определив направление хода кабанов, тигр забежал вперед, поднялся на косогор, которым двигался табун, и устроил здесь засаду. Лежку я заметил за поваленным кедром, у вывернутых из земли корней. А в пяти метрах виднелась чуть припорошенная снежком утрамбованная площадка. Подсвинок вышел на свою смерть в упор. Прикусив добычу, хищник уволок ее по склону под прикрытие старых елей с густым подростом молодых елочек и пировал здесь на молодой парной свеженине.

В подсвинке было около шестидесяти килограммов мяса, крупному самцу его хватило как минимум на два дня, после чего он не менее суток блаженно переваривал чудесный харч в спокойном сне. Итак, кончился пятый день тигриной жизни, если считать за первый тот, когда я начал тропить. Расположившись в опустевшем логове полосатого, я вскипятил свой неизменный чай и, пообедав куда хуже своего предшественника по пристанищу, отправился дальше.

Уходя от этого места, тигр долго валялся в снегу, чистился, терся о деревья, а поднявшись на задних лапах, скреб кору когтями, приводя себя в полный порядок и бравую форму. Будучи сытым и довольным, он часто делал лежки и валялся на них. Потом разминался на коротких прыжках.

Забравшись на небольшую скалу, зверь долго лежал на ней. Наверное, дремал, наблюдал и соображал, куда податься. Приняв верное решение, Пантелеймон спрыгнул вниз с пятиметровой высоты и зашагал на юго-запад. Ему попадались свежие следы кабанов, но он не обращал на них внимания и твердо придерживался выбранного курса. А я по нему — шаг в шаг.

Вскоре мне удалось разобраться еще в двух охотах Пантелеймона. Обе оказались неудачными. И мысленно я их представил так.

На пологом склоне сопки, покрытом кедрово-дубовым лесом, тигр, прихватив запах кабана, резко свернул влево и, чередуя мелкие шаги с остановками и лежками, стал его скрадывать. Место, где отдыхал кабан, я увидел издали — оно чернело у большого дерева. Идя следом хищника, я все время прикидывал расстояние — пятьдесят, сорок, тридцать метров… За небольшими дубами зверь ненадолго прилег и бросился к своей жертве. Но что это? Сделав несколько прыжков, он резко затормозил всеми лапами, оголив землю до черноты. В десяти метрах от лежки кабана тигр, потоптавшись, свернул в сторону и ушел.

Почему? Вижу, следы кабана уходят в другую сторону, но они оставлены «пешим ходом». Почему же атака амбы прекратилась так внезапно, и отчего кабан не побежал?

Подошел к лежке — и сразу все стало ясно: здесь дремал огромный секач. Учуяв вражину, он не только не побежал прочь, но даже шагнул ему навстречу! Поразительное мужество старого вепря!

Пантелеймон сориентировался мгновенно. Будучи сытым и отлично представляя опасность больших острых клыков секача, он, как и накануне, не стал лишний раз испытывать судьбу. Знать, не лишен благоразумия.

В другом месте амба учуял в дупле старого дуба белогрудого медведя. Снег вокруг дерева был утрамбован, на дубе повсюду виднелись следы зубов и когтей. Даже через корни тигр хотел достать лакомую добычу, но все его попытки были тщетны.

Надолго залег он у дуба. Может быть, на полдня. Потом все же ушел. Вероятно, на другой день натерпевшийся страху медведь решил сменить «квартиру», ставшую известной врагу.

В одном месте тигр встретил след невесть откуда появившегося волка, тщательно обнюхал и пошел по нему. Преследование бросил лишь после того, как убедился: серый зверь бежал быстро, и догнать его не удастся при всем старании.

Вечер застал меня в устье ключа Дорохина. На отсчете шагомера 22 400. Пора было устраиваться на ночь. Нашел сухой наклонившийся кедр, нарубил смолья и поджег его внизу. Пока дерево подгорало, сварил ужин, натаскал пихтового лапника для постели. А кедр все не падал. Только поздно вечером с глухим стоном он рухнул в снег.

Постель — ворох веток. Со стороны, противоположной огню, натянул тент, очень удобный при таких ночевках. Впереди долгая и нелегкая ночь. Огонь поджаривает одну сторону твоего тела, другую леденит стужа. Приходится постоянно переворачиваться то на спину, то на живот, с одного бока на другой. К тому же надо следить, чтобы ненароком искра или подкатившийся уголек не подожгли одежду или смолистую пихтовую постель — горит ведь хвоя здорово. И получается — не спишь, а разные думы плетешь сквозь неспокойную дремоту. О прожитом, о будущем, о своих близких… Но этой ночью больше всего я думал о тигре.