— Капитан уехал, подписать увольнительную некому.

— Вы подпишете.

— Послушай, Гроссбарт.

— Сержант, два месяца, целых два месяца, я ел трефное, оно мне уже до того опостылело, что хоть ложись и помирай.

— Я-то думал, ты решил выжить и так. Отказавшись от своего наследия в этой его части.

Гроссбарт наставил на меня палец.

— Вы! — сказал он. — Письмо предназначалось не вам.

— А я его прочел. Ну и что?

— Письмо было адресовано конгрессмену.

— Гроссбарт, не вешай мне лапшу на уши. Ты хотел, чтобы я его прочел.

— Так почему же вы меня травите, сержант?

— Ты что, смеешься?

— Меня, случалось, и раньше травили, — сказал он. — Но свои — никогда!

— Пошел вон, Гроссбарт! Чтоб я тебя больше не видел!

Он не сдвинулся с места.

— Стыдитесь, что вы еврей, вот в чем штука, — сказал он. — Поэтому и вымещаете на нас. Говорят, Гитлер был наполовину еврей. Послушаешь вас, так и поверишь.

— Гроссбарт, чего ты от меня хочешь? — спросил я. — Чего домогаешься? Хочешь, чтобы я делал тебе поблажки, добивался для тебя особой еды, узнавал, куда тебя направят, давал увольнительные?

— Да вы и говорите-то как гой! — Гроссбарт потряс кулаком. — Я что, прошу обычную увольнительную на субботу-воскресенье? Седер для вас что-то значит или что?

Седер! И тут я вспомнил, что Песах отпраздновали с месяц назад. О чем и сказал.

— Ваша правда, — сказал он. — Я что, говорю — нет? Месяц назад, а я был на учениях и ел черт знает что! И о чем я теперь прошу вас — о простом одолжении. Вы же еврей, вот я и надеялся — вы поймете: тетя готова для меня постараться — устроить мне седер месяцем позже…. — И что-то бормоча под нос, он двинулся к двери.

— Вернись! — окликнул его я. Он остановился, посмотрел на меня. — Гроссбарт, почему бы тебе не быть, как все? Ну почему ты вечно высовываешься?

— Потому что я — еврей, сержант. Я — не такой, как все. Может, и не лучше других. Но не такой.

— Гроссбарт, идет война. Постарайся, хотя бы на время, быть, как все.

— Нет и нет!

— Что такое?

— Нет и нет! Я не могу перестать быть самим собой — и все тут. — На глазах у него выступили слезы. — Евреем быть нелегко. Но теперь я понял, о чем говорил Мики: остаться евреем еще трудней. — Он воздел ко мне руку. — Стоит посмотреть на вас.

— Прекрати, не распускай нюни!

— Прекрати это, прекрати то, прекрати се! Сами прекратите, сержант! Прекратите, пора открыть сердце своим! — И, утирая лицо рукавом, он выбежал из канцелярии. — Уж хоть это мы можем сделать друг для друга…

Выглянув час спустя из окна, я увидел, что Гроссбарт пересекает плац. В накрахмаленной форме, в руке кожаный футлярчик от солдатского швейного прибора. Я вышел на раскаленный плац. Тишина, не видно ни души, только у столовки четыре раздатчика, согнувшись над чаном, чистили на солнышке картошку и чесали языки.

— Гроссбарт! — окликнул я его.

Он посмотрел на меня, но не остановился.

— Гроссбарт, подойди ко мне!

Он повернулся, пошел через плац. И в конце концов встал передо мной.

— Куда направляешься? — спросил я.

— В Сент-Луис. И плевал я на все.

— Без увольнительной тебя задержат.

— Ну, так задержат.

— Сядешь в каталажку.

— А где я, как не в каталажке? — Он повернулся кругом и пошел прочь.

Я дал ему отойти на шаг-два.

— Вернись, — сказал я, он пошел следом за мной в канцелярию, и я отпечатал увольнительную, поставил имя капитана, а под ним — свои инициалы.

Он взял увольнительную, схватил меня за руки:

— Сержант, вы не понимаете, как много это для меня значит.

— Ладно, — сказал я. — Смотри, ни во что не ввязывайся.

— Уж не знаю, что и сделать — только бы показать вам, как много это значит для меня.

— Избавь меня от твоих благодеяний. Не пиши больше конгрессменам, чтобы мои заслуги оценили по достоинству.

Он ухмыльнулся:

— Ладно. Больше не буду. Но все-таки мне хотелось бы хоть что-то для вас сделать.

— Принеси мне кусок фаршированной рыбы. А теперь, уматывай!

— Обязательно, — сказал он. — С кружочком морковки и хреном. Не забуду.

— Отлично. На воротах покажи увольнительную. И никому ничего не говори — молчок!

— Не скажу. И пусть Песах был месяц назад, все равно гут йом тов[64] вам!

— И тебе гут йом тов, Гроссбарт, — сказал я.

— Вы — хороший еврей, сержант. Напускаете строгость, но, в сущности, вы человек хороший, порядочный. Я серьезно, правда-правда.

Последняя фраза, хоть я и знал, что слова Гроссбарта — какие бы то ни было — не стоят внимания, тронула меня.

— Ладно, Гроссбарт, — сказал я. — А теперь, давай, величай меня «сэром» и проваливай.

Он выскочил за дверь — и был таков. Я остался доволен собой — у меня камень с души свалился: воевать с Гроссбартом больше не надо, и отделался я дешево. Барретт ничего не узнает, а если и узнает, что-нибудь придумаю. Уверенный, что нашел отличное решение, я еще некоторое время посидел за столом. Но вскоре дверь распахнулась, и в канцелярию ввалился Гроссбарт.

— Сержант! — сказал он.

За его спиной стояли Фишбейн и Гальперн, оба в накрахмаленной форме, у обоих, как и у Гроссбарта, в руках те же футлярчики.

— Сержант, я перехватил Мики и Ларри на выходе из кино. Едва их не упустил.

— Гроссбарт, говорил я тебе или не говорил — молчок?

— Но тетя сказала, что я могу привести друзей. Вернее, что нужно привести друзей.

— Я — сержант, Гроссбарт, а не твоя тетя!

Гроссбарт кинул на меня недоуменный взгляд.

Потянул Гальперна за рукав.

— Мики, скажи сержанту, что это для тебя значит.

Гальперн посмотрел на меня, пожал плечами и сказал:

— Много чего.

Фишбейн выступил вперед, его Гроссбарту не понадобилось подначивать.

— Сержант Маркс, это очень много значит для меня и моих родителей.

— Ни за что, — взревел я.

Гроссбарт покачал головой:

— Сержант, я понимаю — меня вы можете лишить седера, но как вы можете так поступить с Мики — он же ешиботник, — это выше моего разумения.

— Ничего я Мики не лишаю, — сказал я. — Ты, Гроссбарт, перегнул палку. И это ты лишил Мики седера.

— Раз так, я отдам ему мою увольнительную, — сказал Гроссбарт. — А также адрес тети и записку к ней. По крайней мере, хоть Мики отпустите. — И он быстренько сунул увольнительную Гальперну в карман брюк. Гальперн, а за ним и Фишбейн перевели глаза на меня. Гроссбарт — он уже был у двери — распахнул ее.

— Мики, раз так, принеси мне хотя бы кусочек фаршированной рыбы, — сказал он и вышел.

Мы, трое, обменялись взглядами, и я сказал:

— Гальперн, дай сюда увольнительную.

Он вытащил увольнительную из кармана, подал. Фишбейн направился было к двери, но не ушел. Постоял с минуту, разинув рот, потом ткнул себя пальцем в грудь.

— А как же я? — сказал он.

Он был до того нелеп, что я не мог больше сопротивляться. Я обмяк, в глазах у меня помутилось.

— Фишбейн, — сказал я. — Ты пойми, я не хочу тебя ничего лишать, понял? Будь это моя армия, вам бы что ни день готовили фаршированную рыбу. А в гарнизонном магазине продавали бы мацу, ей-ей.

Гальперн улыбнулся.

— Ты меня понял, Гальперн, понял или нет?

— Да, сержант.

— А ты, Фишбейн? Я не хочу наживать врагов. А хочу того же, что и вы: отслужить свое — и домой. И стосковался я по тому же, что и вы.

— В таком случае, сержант, — сказал Фишбейн, — почему бы вам не отправиться с нами?

— Куда?

— В Сент-Луис. К тете Шелли. У нас будет настоящий седер — все как положено. Поиграем в спрячь-мацу. — Он одарил меня широкой, до ушей, гнилозубой улыбкой.

И тут за проволочной сеткой двери снова нарисовался Гроссбарт.

— Эгей! — Он помахал клочком бумаги. — Мики, вот адрес. Скажи тете, я не сумел выбраться.

Гальперн не сдвинулся с места. Перевел глаза на меня, и я увидел, как плечи его вздыбились. Я снял чехол с машинки и выписал увольнительные ему и Фишбейну.