Как мне описать то, что было дальше? Это было так сладко, как будто я выиграл наконец двадцать первое очко.

Приехав домой, я набрал номер Бренды, но не раньше, чем тетя услышала меня и поднялась с постели.

— Кому ты звонишь в такое время? Доктору?

— Нет.

— Что за звонки в час ночи?

— Шшш! — сказал я.

— Он говорит мне шшш. Звонит в час ночи, как будто нам и так приходит маленький счет. — И она потащилась обратно в постель, где перед этим, с сознанием мученицы и слипающимися глазами, сопротивлялась тяге сна, пока не услышала мой ключ в двери.

Трубку взяла Бренда.

— Нил? — сказала она.

— Да, — прошептал я. — Ты не вылезла из постели?

— Нет, телефон рядом с кроватью.

— Хорошо. Как тебе в постели?

— Хорошо. Ты в постели?

— Да, — соврал я и постарался приблизиться к правде, подтащив телефон как можно ближе к спальне.

— Я в постели с тобой, — сказала она.

— Правильно, — сказал я, — а я с тобой.

— У меня шторы спущены, темно, и я тебя не вижу.

— Я тебя тоже не вижу.

— Было так хорошо, Нил.

— Да. Спи, родная, я здесь. — И мы повесили трубки, не попрощавшись.

Утром, как и условились, я снова позвонил, но почти не слышал Бренду, да и себя, кстати, потому что тетя Глэдис и дядя Макс собирались днем на пикник Рабочего круга[18], и случилась неприятность с виноградным соком в холодильнике — он капал всю ночь из кувшина и к утру просочился на пол. Бренда еще была в постели и с некоторым успехом могла продолжать нашу игру; мне же пришлось опустить шторы на своих органах чувств, чтобы вообразить себя рядом с ней. Я мог только надеяться, что настоящие наши ночи и утра придут, и скоро они пришли.

В следующие полторы недели в моей жизни было как будто только два человека: Бренда и цветной мальчик, который любил Гогена. Каждое утро перед открытием библиотеки мальчик уже ждал; иногда он сидел верхом на льве, иногда у него под брюхом, иногда стоял около и бросал камешки в его гриву. Потом он входил, топал по первому этажу, покуда Отто взглядом не поднимал его на цыпочки, и, наконец, устремлялся вверх по длинной мраморной лестнице к Таити. Он не всегда просиживал до обеда, но однажды очень жарким днем он уже был там, когда я пришел на работу, и вышел следом за мной, когда я уходил вечером. На другое утро он не появился, и, как будто вместо него, явился глубокий старик, белый, пахнувший леденцами и с сетью прожилок на носу и щеках.

— Не скажете, как мне найти отдел искусств?

— Третья секция.

Через несколько минут он вернулся с большой коричневой книгой. Он положил ее на стол, вынул свою карточку из длинного безденежного бумажника и ждал, когда я проштемпелюю карточку.

— Вы хотите вынести эту книгу?

Он улыбнулся.

Я взял карточку и сунул в машину, но не проштемпелевал.

— Одну минуту, — сказал я и вынул из ящика блокнот, перевернул несколько страниц, на которых играл сам с собой в морской бой и в крестики-нолики. — Боюсь, эта книга затребована в читальню.

— Что?

— В читальне. Кто-то позвонил и попросил ее отложить. Давайте я запишу вашу фамилию и адрес и пошлю вам открытку, когда она освободится.

Так мне удалось, правда покраснев раз или два, — вернуть книгу на полку. Позже днем, когда пришел мальчик, она была на том же месте, где он оставил ее накануне.

С Брендой я виделся каждый вечер, и, когда не было вечернего матча, державшего мистера Патимкина у телевизора, или карточной игры в Хадассе[19], откуда миссис Патимкин возвращалась в непредсказуемое время, мы с Брендой предавались любви перед безмолвным экраном. Однажды пасмурным теплым вечером Бренда повезла меня в бассейн клуба. Мы были одни у бассейна; все кресла, кабинки, лампы, трамплины и сама вода существовали как будто только для нас. На ней был синий купальник, под лампами казавшийся фиолетовым, а в воде — то зеленым, то черным. Поздно вечером со стороны поля для гольфа подул ветерок, мы закутались в одно громадное полотенце, сдвинули два шезлонга и, презрев бармена, который упорно расхаживал взад-вперед за окном, глядевшим на бассейн, улеглись рядышком. Наконец свет в баре погас, а затем разом выключились фонари вокруг бассейна. Сердце у меня, наверное, забилось чаще, или еще что-то изменилось, потому что Бренда как будто угадала мое сомнение, — надо уходить, подумал я.

Она сказала:

— Ничего.

Было очень темно, беззвездное небо висело низко, и я не сразу стал видеть трамплин, чуть более светлый, чем ночь, и отличать воду от кресел у дальнего края бассейна.

Я стянул с плеч лямки ее купальника, но она сказала «нет», отодвинулась на сантиметр и за две недели, что мы были знакомы, впервые задала мне вопрос обо мне.

— Где твои родители? — спросила она.

— В Тусоне. А что?

— Мать меня спросила.

Теперь я различал кресло спасателя, почти белое.

— А ты почему здесь? Почему не с ними?

— Бренда, я уже не ребенок, — сказал я, резче, чем хотел. — Я не могу повсюду ездить за родителями.

— Но почему тогда живешь с тетей и дядей?

— Они не родители.

— Они лучше?

— Нет. Хуже. Не знаю, почему я с ними живу.

— Почему? — сказала она.

— Почему не знаю?

— Почему живешь? Знаешь ведь, да?

— Из-за работы, наверное. Дорога удобная… дешево… родители довольны. Тетка на самом деле хорошая. Я правда должен объяснять твоей матери, почему живу там, где живу?

— Не матери. Я хочу знать. Не понимала, почему ты не живешь с родителями, вот и все.

— Замерзла? — спросил я.

— Нет.

— Хочешь домой?

— Нет, если ты не хочешь. Тебе хорошо, Нил?

— Вполне. — И чтобы напомнить ей, что я — это все еще я, обнял ее, хотя сейчас без желания.

— Нил?

— Что?

— Почему библиотека?

— А это кто хочет знать?

— Отец. — Она засмеялась.

— И ты?

Она не сразу ответила.

— И я, — сказала она наконец.

— А что библиотека? Нравится ли мне? Нормально. Одно время я продавал туфли, библиотека мне нравится больше. После армии меня месяца два испытывали в риэлторской компании дяди Аарона — отца Дорис, — в библиотеке мне нравится больше…

— А туда ты как попал?

— Я там немного работал, когда учился в колледже, а потом ушел от дяди Аарона и… ну, не знаю…

— Что ты изучал в колледже?

— Я учился в Ньюаркских колледжах Университета Ратгерса и закончил по специальности философия. Мне двадцать три года. Я…

— Ты опять задираешься?

— Разве? — Да.

Я не стал извиняться.

— Ты собираешься всегда работать в библиотеке?

— Бренда, я ничего не собираюсь. Я уже три года не строю никаких планов. По крайней мере, этот год, после армии. В армии я планировал получить увольнительную на выходные. Я… я не планирую. — После правды, которую я неожиданно выдал, нельзя было портить ее для себя последней ложью. Я добавил: — Я живу.

— А я жую, — сказала она.

— Я…

Она поцелуем прервала дурацкую игру; она хотела быть серьезной.

— Нил, ты меня любишь?

Я не ответил.

— Любишь или нет, я все равно буду спать с тобой, поэтому скажи мне правду.

— Это было грубовато.

— Не будь таким церемонным, — сказала она.

— Нет, грубовато по отношению ко мне.

— Не поняла, — сказала она; она не поняла, и это меня огорчило. Но я позволил себе небольшую увертку, простив Бренде ее тупость.

— Любишь? — сказала она.

— Нет.

— Я хочу, чтобы любил.

— А как же библиотека?

— А что библиотека? — сказала она.

Опять тупость? Я решил, что нет, не тупость, потому что Бренда сказала:

— Когда ты меня полюбишь, беспокоиться будет не из-за чего.

— Тогда я, конечно, тебя полюблю. — Я улыбнулся.

— Я знаю, что полюбишь, — сказала она. — Ты полезай в воду, а я буду ждать тебя, закрою глаза, и, когда вылезешь, ты неожиданно меня намочишь. Давай.