— Я ничего не сказал, тетя Глэдис.

— Тебе здесь не хватает еды? Ты иногда оставляешь тарелку — дяде Максу стыдно показать. Ребенку в Европе хватило бы на четыре блюда — сколько ты оставляешь.

Я подошел к ней:

— Тетя Глэдис, я получаю здесь все, что хочу. Просто у меня отпуск. Имею я право на отпуск?

Она прижалась ко мне, и я почувствовал, что она дрожит.

— Я сказала твоей матери, что позабочусь о ее сыне, пусть не волнуется. А теперь ты сбегаешь…

Я обнял ее и поцеловал в макушку.

— Перестань. Что за глупости. Я не сбегаю, я просто уезжаю на неделю — в отпуск.

— Ты оставишь их номер — не дай Бог, заболеешь там.

— Хорошо.

— Они живут в Милберне?

— В Шорт-Хиллз. Я оставлю номер.

— С каких пор евреи живут в Шорт-Хиллз? Это не настоящие евреи, можешь мне поверить.

— Они настоящие евреи, — сказал я.

— Я их увижу, тогда я поверю.

Когда я стал застегивать молнию на чемодане, она вытерла глаза углом фартука.

— Не закрывай чемодан. Я приготовлю пакетик с фруктами, чтобы ты взял с собой.

— Хорошо, тетя Глэдис, — сказал я и по дороге на работу съел апельсин и два персика, которые она положила мне в чемодан.

Несколькими часами позже мистер Скапелло сообщил мне, что, когда я вернусь из отпуска после Дня труда[22], меня возведут на табурет Марты Уинни. Сам он, по его словам, получил такое же повышение лет двадцать назад, и выходило, что, если мне удастся удержать равновесие, я когда-нибудь смогу стать мистером Скапелло. Мне увеличат жалованье на восемь долларов в неделю, что на пять долларов больше прибавки, которую получил в свое время сам мистер Скапелло. Он пожал мне руку и стал подниматься по длинной мраморной лестнице, причем его зад колыхался под полами пиджака, как обруч кринолина. Едва он отошел, как на меня пахнуло мятой, и, подняв голову, я увидел старика со склеротическим носом и щеками.

— Здравствуйте, юноша, — приветливо сказал он. — Книга вернулась?

— Какая книга?

— Гоген. Я ходил в магазин и решил завернуть к вам, спросить. Я так и не получил открытки. Уже две недели прошло.

— Нет, — сказал я и увидел, что мистер Скапелло остановился на середине лестницы и повернулся, как будто забыл мне что-то еще сообщить. — Слушайте, — сказал я старику. — Она должна вернуться со дня на день. — Я сказал это решительно, почти грубо и сам встревожился — вдруг представил себе, что сейчас за этим последует: старик поднимает шум, мистер Скапелло спускается, мистер Скапелло бежит к полкам, Скапелло скандализован, Скапелло раздражается диатрибой, Скапелло возводит Джона Макки на табурет мисс Уинни. — Знаете, дайте мне ваш номер телефона, и сегодня же я постараюсь ее вернуть…

Но моя попытка вежливости и сочувствия запоздала: старик проворчал что-то насчет бюрократии, насчет письма мэру, насчет нахальных юнцов и ушел — слава Богу, за секунду до того, как к столу спустился мистер Скапелло, дабы напомнить мне, что все складываются на подарок для мисс Уинни, и если я хочу, то могу в течение дня оставить у него на столе полдоллара.

После обеда пришел цветной мальчик. Он сразу направился к лестнице, и я его окликнул:

— Подойди сюда. Ты куда?

— В отдел скуства.

— Какую книгу ты читаешь?

— Этого, мистера Гогана. Я ничего там не делаю. Не пишу на них, не порчу. Обыщите…

— Я знаю, что не портишь. Слушай, если тебе эта книжка так нравится, возьми ее домой, а? У тебя есть библиотечная карточка?

— Нет, сэр, я ничего не брал.

— Нет, карточка — это мы даем ее тебе, чтобы ты мог брать книги домой. Тогда тебе не надо будет ходить сюда каждый день. Ты в школу ходишь?

— Да, сэр. В школу на Миллер-стрит. А сейчас-то лето. Я не прогуливаю. Сейчас в школу не надо ходить.

— Я знаю. Раз ты ходишь в школу, ты можешь иметь карточку. И можешь брать книги домой.

— Чего вы мне все время говорите брать книгу домой? Дома ее кто-нибудь испортит.

— А ты ее где-нибудь спрячь. В стол…

Он прищурился на меня:

— Вы почему не хотите, чтобы я сюда ходил?

— Я не говорю, чтобы ты не ходил.

— Мне нравится сюда ходить. Мне лестница нравится.

— Мне тоже нравится, — сказал я. — Но беда в том, что кто-нибудь может прийти сюда и забрать эту книгу.

Он улыбнулся:

— Не бойтесь. Никто еще не забрал. — И, стуча подошвами, стал подниматься к секции 3.

Как же я потел в тот день! День был прохладнейший за лето, но вечером, когда я уходил с работы, рубашка липла к моей спине. В машине я открыл чемодан и рядом с вечерним потоком машин на Вашингтон-стрит, забравшись на заднее сиденье, переоделся в свежую рубашку, чтобы выглядеть так, как будто я достоин пребывания в Шорт-Хиллз. Но пока ехал по Сентрал-авеню, я не мог задержаться мыслями ни на отпуске, ни на самом вождении, если на то пошло: к огорчению пешеходов и водителей, я скрежетал передачами, проносился по переходам, одинаково тормозил и на зеленый свет, и на красный. Я все время думал о том, что, пока я в отпуске, этот хрыч придет в библиотеку, унесет книгу мальчика, что новой должности меня лишат, да и старой тоже… хотя зачем об этом беспокоиться: ведь не свяжу я жизнь с библиотекой.

— Рон женится! — крикнула мне Джулия, когда я вошел в дверь. — Рон женится!

— Сейчас? — сказал я.

— В День труда! Он женится на Гарриет, он женится на Гарриет. — Она повторяла это нараспев, чуть гнусаво. — Я буду золовкой!

— Привет, — сказала Бренда. — Я буду золовкой.

— Слышал. Когда это случилось?

— Он сказал нам сегодня днем. Вчера вечером они сорок минут разговаривали по междугороднему. Она прилетит на будущей неделе и будет грандиозная свадьба. Родители летают по всему городу. Надо все организовать дня за два. И отец берет Рона в дело — он начнет с двухсот долларов в неделю и должен расти. Это уже с октября.

— Я думал, он станет преподавателем физкультуры.

— Он собирался. Но на семейном человеке другая ответственность…

За ужином Рон рассуждал на тему ответственности и будущего.

— Мы родим мальчика, — сказал он к восторгу матери, — и, когда ему будет полгода, я положу перед ним баскетбольный мяч, футбольный мяч и бейсбольный, и к какому он протянет руку, тем спортом и будет заниматься.

— А если ни к какому не протянет? — сказала Бренда.

— Не остри, юная леди, — сказала миссис Патимкин.

— Я буду тетей, — запела Джулия и показала Бренде язык.

— Когда приезжает Гарриет? — с полным ртом картошки озадачился мистер Патимкин.

— Через неделю после завтрашнего дня.

— Можно, она будет спать в моей комнате? — закричала Джулия. — Можно?

— Нет, в гостевой комнате… — начала миссис Патимкин, но тут вспомнила обо мне — с косым сокрушительным фиалковым взглядом: — Конечно.

Ну, я ел действительно как птичка. После ужина мой чемодан был перенесен — мною — в гостевую комнату напротив комнаты Рона и по соседству с комнатой Бренды. Бренда пошла со мной показать дорогу.

— Бренда, можно посмотреть на твою кровать?

— Позже, — сказала она.

— А мы сможем? Здесь?

— Думаю, да, — сказала она. — Рон спит как убитый.

— Я смогу остаться на ночь?

— Не знаю.

— Я встану пораньше и вернусь сюда. Мы поставим будильник.

— Он всех разбудит.

— Я сумею сам проснуться. Я могу.

— Не стоит тут слишком задерживаться, — сказала она. — У матери будет припадок. Мне кажется, она нервничает из-за твоего приезда.

— Я тоже. Я их почти не знаю. Ты думаешь, мне надо тут оставаться целую неделю?

— Целую неделю? Когда приедет Гарриет, тут будет такой кавардак, что сможешь остаться на две.

— Ты думаешь?

— Да.

— А ты хочешь, чтобы остался?

— Да, — сказала она и пошла вниз, чтобы успокоить материнскую душу.

Я раскрыл чемодан и стал складывать вещи в ящик комода, свободный, если не считать подмышников и школьного выпускного альбома. Посреди этого занятия по лестнице тяжелым шагом поднялся Рон.