— Мессия, да и только, вот ты кто, верно я говорю?
Мы уже встали в очередь.
— Это вы тонко подметили, сержант. — Он улыбнулся. — И все-таки кто знает? Кто может сказать? Не исключено, что вы — Мессия, самую малость. Мики говорит, что Мессия — понятие собирательное. Мики, он учился в ешиве, пусть и недолго. Он говорит, что все вместе мы и есть Мессия.
Малость я, малость вы. Послушали бы вы, сержант, этого пацаненка, когда он разойдется.
— Малость я, малость ты, — сказал я. — А ведь тебе, Гроссбарт, хотелось бы в это верить? Тогда ты, что ни натвори, выходил бы чистеньким.
— А что, сэр, не так уж и плохо в это верить. Ведь в таком случае от нас всех требуется давать, но давать понемногу, только и всего.
На этих словах я повернулся и ушел — разделить обед с другими сержантами.
* * *
А два дня спустя на мой стол легло письмо, адресованное капитану Барретту. Его спускали ко мне по цепочке — из приемной конгрессмена Франкони, куда оно было адресовано, генералу Лайману, от него полковнику Соусе, от него майору Ламонту, далее — капитану Барретту. Я прочел письмо дважды. Его отправили 14 мая, в день, когда Барретт провел с Гроссбартом беседу на стрельбище.
Дорогой конгрессмен!
В начале хотел бы поблагодарить Вас за внимание, проявленное к моему сыну, рядовому Шелдону Гроссбарту. К счастью, вчера мне удалось поговорить с Шелдоном по телефону и, похоже, я сумел разрешить нашу проблему. Он, как я уже Вам писал, мальчик очень набожный, и мне стоило больших трудов убедить его, как следует поступить истинно верующему, убедить, что сам Господь хотел бы, чтобы Шелдон ради блага страны и человечества, претерпевая муки, преступал заветы. Уговорить Шелдона, конгрессмен, было непросто, но, в конце концов, он узрел истину И сказал (а я, чтобы не забыть, записал его слова в отрывной блокнот) вот что: «Похоже, папа, ты прав. Миллионы евреев отдают жизнь в борьбе с врагом, поэтому и мне следует внести посильную лепту и, хотя бы на некоторое время, отказаться от моего наследия в этой его части, чтобы помочь нам победить и вернуть детям Божиим человеческое достоинство». Такие слова, конгрессмен, преисполнили бы гордостью сердце любого отца.
Кстати, Шелдон хотел, чтобы я знал — и сообщил Вам — имя человека, который помог ему прийти к такому решению: СЕРЖАНТ НАТАН МАРКС. Сержант Маркс — ветеран войны, сержант первого класса. Он помог Шелдону преодолеть первые трудности, с которыми ему пришлось столкнуться в армии, и не в последнюю очередь благодаря ему Шелдон пришел к решению есть то же, что и все. Я знаю, что Шелдон был бы очень благодарен, если бы заслуги Маркса получили признание.
Спасибо и всяческих вам удач. Надеюсь увидеть Ваше имя в списке кандидатов на следующих выборах.
С уважением,
Самюэль И. Гроссбарт
К эпистоле Гроссбарта был приложен еще один документ, адресованный начальнику гарнизона генералу Маршаллу Лайману и подписанный Чарльзом Э. Франкони, членом палаты представителей. Эпистола ставила генерала Лаймана в известность, что сержант Натан Маркс делает честь, как американской армии, так и еврейскому народу.
Что побудило Гроссбарта ретироваться? Почувствовал ли он, что зарвался? Или его письмо — стратегический маневр, хитроумная попытка укрепить наше, как ему мнится, содружество? Или его взгляды и впрямь претерпели изменение via[60]вымышленного разговора между Гроссбартом — реге[61] и Гроссбартом — fils?[62] Я пребывал в растерянности, но не прошло и нескольких дней, как я понял: чем бы ни руководствовался Гроссбарт, он и впрямь решил оставить меня в покое; решил не выдрющиваться, а вести себя как прочие новобранцы. Я видел его на смотрах, но он ни разу мне не подмигнул; на построениях перед столовой, но он ни разу не подал мне никакого знака. По воскресеньям он бил баклуши вместе с другими новобранцами, смотрел, как тыловая команда играет в бейсбол — я был в ней питчером; но ни разу — без надобности — ко мне не обратился. Фишбейн и Гальперн тоже притихли — уверен, по указке Гроссбарта. Очевидно, он решил: прежде чем начать выбивать незаслуженные привилегии в полную силу, разумнее отступить. На отдалении я сумел простить ему наши прежние ошибки и, в конечном счете даже восхититься его сметкой.
После того как Гроссбарт перестал мне докучать, я постепенно вошел в курс своей работы и административных обязанностей. А как-то взвесившись, обнаружил, что стал заправской тыловой крысой — прибавил три с лишком килограмма. Набрался терпения одолеть три первые страницы книги. Все чаще думал о будущем, писал письма довоенным приятельницам. Послал письмо в Колумбийский университет с просьбой прислать проспект юридического факультета. Я продолжал следить за войной на Тихом океане, но это уже была не моя война. Мне казалось, что ее конец не за горами, и порой ночами я воображал, как прогуливаюсь по Манхэттену — Бродвею, Третьей авеню, Сто шестнадцатой улице, — где прожил те три года, когда учился в Колумбийском университете. Отуманиваясь этими мечтами, я чувствовал себя чуть ли не счастливым.
Ну а потом, однажды в субботу, когда все ушли и я сидел в караулке один, читал месячной давности «Спортинг ньюс», как — откуда ни возьмись — явился Гроссбарт.
— Сержант, вы бейсбол любите?
Я оторвался от газеты:
— Как поживаешь?
— Лучше не бывает, — сказал Гроссбарт. — Они делают из меня солдата.
— А как Фишбейн и Гальперн?
— Справляются, — сказал он. — Сегодня нет строевой подготовки. В кино пошли.
— А почему ты с ними не пошел?
— Захотелось повидать вас, поприветствовать.
Он улыбнулся — застенчиво, по-свойски, так, словно мы оба знаем, что, если не заваливаться друг к другу без предупреждения, не поздравлять с днем рождения, не одалживать по-соседски газонокосилку, дружба угаснет. Сначала я рассердился, но потом при мысли, что в гарнизоне никого нет — все сидят в темном кинотеатре, а я тут один на один с Гроссбартом, — мне стало не по себе. Я сложил газету.
— Сержант, — сказал он. — Хочу попросить об одолжении. Именно об одолжении, и я так прямо вам и говорю.
Он запнулся — дал мне время с ходу отказать ему и тем самым вынудил выслушать, чего я не собирался делать.
— Валяй.
— Собственно говоря, я прошу вас не об одном одолжении, а о двух.
Я промолчал.
— Первое касается этих слухов. Говорят, нас направят на Тихий океан.
— Я уже сказал твоему корешу Фишбейну, что не знаю, куда вас направят, — сказал я. — Узнаешь в свое время. Тогда же, когда и все.
— Как, по-вашему, могут нас послать на восток, такое возможно?
— В Германию? — спросил я. — Не исключено.
— Я имел в виду Нью-Йорк.
— Вряд ли, Гроссбарт. Но это я так сказал, с кондачка.
— Спасибо за информацию, сержант, — сказал он.
— Какая там информация, Гроссбарт. Всего лишь догадки, не более того.
— А хорошо бы пожить поблизости от дома. Папа с мамой — да вы знаете. — Он шагнул было к двери, но тут же обернулся. — И еще одно. Можно вас попросить еще об одном одолжении?
— О каком?
— У меня родственники в Сент-Луисе, так вот они обещали устроить для меня обед, как полагается на Песах, чинчинарем, если мне удастся к ним выбраться. Ей-ей, сержант, для меня это очень много значит.
Я встал:
— Во время основного курса учебной подготовки увольнительных не положено.
— Сержант, но занятий до утра понедельника не будет. Я могу уйти из гарнизона, и никто ничего и знать не будет.
— Я знаю. Ты знаешь.
— Но и только. Только мы двое. Вчера вечером я позвонил тете, вы бы ее послушали: «Приезжай, — говорит, — приезжай. Я приготовлю гефилте фиш[63], хрен — все, что надо». Всего на один день, сержант. Случись что, я возьму вину на себя.
