«Эдакий стриптиз», — снова мрачно подумал Синсакер. А вслух описал иллюстрацию, виденную им в кабинете Киттельсена.

— Это не может быть Везалий. По описанию похоже на гравюру по меди знаменитого рисовальщика-анатома семнадцатого века. Как же его звали? А, вспомнил, Герард де Лересс.

— Тебе много известно об анатомии.

— Когда раскопаешь несколько захоронений и повозишься с костями, начинаешь интересоваться этой темой. Вообще неплохо, если бы люди больше знали об анатомии. Понимать свое тело — значит, понимать себя самого.

Он умолк, и глаза его стали пустыми. Он выглядел так, будто в первый раз взглянул на себя со стороны; возможно, он увидел пропасть, лежащую между научными материями, о которых он говорил, и тем хаосом чувств, который царил у него внутри.

Но Синсакер пока не мог оставить его в покое:

— А что тебе известно об анатоме Алессандро Бенедетти? — Задавая этот вопрос, он вплотную подходил к интересующей его теме.

— Я его знаю. Однако о нем известно куда меньше, чем о Везалии. Бенедетти жил в Венеции и Падуе еще до того, как там появился Везалий. Он, можно сказать, явился одним из тех врачей, которые подготовили почву для Везалия. Весьма вероятно, он осуществил несколько вскрытий, возможно, собственноручно препарировал трупы и также сделал открытия, которые позже прославили Везалия. Как и Везалий, он, очевидно, воровал трупы с кладбищ, но наверняка проводил и официальные вскрытия, разрешенные законом Венеции на подвластных ей территориях уже в пятнадцатом веке. Алессандро Бенедетти первым описал анатомический театр.

— Анатомический театр?

— Именно так. Первый известный нам анатомический театр возвели в Падуе. Он стоит и по сей день как достопримечательность для туристов. Но предположительно еще до его постройки создавались меньшие театры, предназначенные для специалистов. Возможно, их строили, следуя проекту Бенедетти, однако надежных свидетельств нет. Театр должен был стать местом проведения публичных вскрытий, где могло присутствовать много зрителей. Замысел предусматривал все необходимое, чтобы каждый, кто приходил посмотреть — студент, врач или просто любопытный зритель, — действительно мог наблюдать то, что открывается во время препарации. Согласно Бенедетти, сидячие места для зрителей располагались амфитеатром, чтобы каждый имел достаточный обзор; в центре же размещался большой и хорошо освещенный препараторский стол. Обязательно устраивалась хорошая система вентиляции и охрана. Еще, по мысли Бенедетти, в подобных заведениях следовало брать плату за вход. Возникнув в Падуе в шестнадцатом — семнадцатом веках, идея анатомического театра постепенно распространялась по университетам Европы. Настало время, когда анатомические театры открывались повсюду. Самый северный построили в середине семнадцатого века в Швеции, при Уппсальском университете. Сейчас это один из трех сохранившихся театров. Я всем советую туда съездить.

— Спасибо. Может быть, съезжу, когда закончится расследование.

И снова лицо Йенса Дала потемнело.

— Возвращаясь к расследованию, — сказал Дал с заметным усилием. — Нож, который вы ищете, вполне мог применяться во время подобных вскрытий. Он тонкий и очень острый, а слегка изогнутое лезвие напоминает современный скальпель. В эпоху, о которой мы говорим, в Норвегии вскрытий не проводилось, и если нож норвежский, его использовали для других медицинских вмешательств — например для ампутаций.

— Понятно. То есть ты не можешь сказать, где выкован этот нож: в Венеции или Падуе?

— Нет. У меня нет причин считать его итальянским. Ясно одно: если его когда-то использовали для вскрытий, он может быть откуда угодно.

— А кто сегодня может владеть подобным ножом?

— Не так уж много людей. Коллекционер, хозяин захламленного амбара… даже не знаю. Большинство предметов такого рода хранится по коробкам на полках заведений вроде нашего. — Археолог обвел руками стены.

— А если этот нож действительно семнадцатого века и является чьей-нибудь частной собственностью, он представляет собой коммерческую ценность?

— Да, и скорее всего очень большую — благодаря качеству металла и его сохранности. Разумеется, и от его истории многое зависит. Если он достоверно связан с кем-то из исторических личностей, естественно, его цена на антикварном рынке значительно поднимается. Об этом можно судить по тому, как удивительно хорошо за этим ножом ухаживали.

Перед внутренним взором Синсакера во всех подробностях возникла картинка. Он стоит в квартире Сири Хольм и держит в руках старинный скальпель, а она медленно вытирается полотенцем. Он внимательно осмотрел рукоятку и не обратил внимания, отломано у лезвия острие или нет. «Вот выйду отсюда и сразу ей позвоню», — подумал он.

— Надеюсь, я смог тебе помочь, — сказал Дал. — Когда мы разговаривали по телефону, ты сказал, что у тебя есть еще какие-то вопросы.

— Да, но с ними придется подождать.

Выйдя из Музея естественной истории, Одд Синсакер первым делом проклял и себя, и это дело. Он должен охотиться за Ваттеном, но какой бы новый след он ни брал, тот вел куда угодно, но не к Ваттену. «Это расследование запутывается как лабиринт. Нет, это даже не лабиринт, а кунсткамера», — подумал он и представил себе музейный запасник, полный коробок и ящиков. Нет ни картотеки, ни ярлыков, и никогда не знаешь, что окажется в следующей коробке, которую захочешь открыть.

Синсакер достал телефон и набрал номер Сири Хольм. «Вы позвонили по номеру 928-10-476. Вас приветствует автоответчик. Пожалуйста, оставьте ваше сообщение после сигнала». «Чтоб тебе пусто было!» Никакого сообщения Синсакер, разумеется, не оставил. Ноги уже сами несли его к Русенборгу.

Трижды позвонив в дверь Сири Хольм и не дождавшись никакого ответа, Синсакер принялся изучать замки. Во-первых, имелся обычный врезной замок фирмы «Триовинг», который он вообще-то мог взломать. А вот со вторым замком дела обстояли хуже. Его установили недавно, видимо, по заказу Сири; он относился к классу замков повышенной надежности и так просто не открывался. Сама дверь тоже была относительно новой и казалась крепкой. Выбить такую, не причинив существенного ущерба всей конструкции, не получится. Он взглянул на часы. Почти три. Подходя к дому, он позвонил Хорнеману, чтобы проверить, не объявилась ли фрекен Хольм на работе. Она так и не пришла. Она отсутствовала почти полный рабочий день, однако в розыске не числилась, и Синсакер не располагал уликами, которые указывали бы на то, что в ее исчезновении есть что-то преступное. То есть никакого законного основания вламываться к ней в квартиру у него не нашлось.

Он вышел из холла ее дома и, немного отойдя, стал оглядываться. Все четыре квартиры казались пустыми. Свет нигде не горел, в окнах никто не мелькал. Он обогнул дом и очутился в небольшом садике. Разноцветная горка указывала на наличие детей хотя бы в одной из квартир. Верхний справа балкон принадлежал Сири Хольм. От вида открытой балконной двери у него по спине побежали мурашки. С балкона свисала лестница.

Когда работаешь полицейским, перестаешь удивляться, как легко можно проникнуть в жилища других людей. Оказывается, это очень просто. Полицейский в курсе, что люди не очень бдительны, особенно средь бела дня. По опыту многих допросов он знал: даже если кто и обратит внимание на карабкающегося по веревочной лестнице человека, лишь немногие заподозрят незаконное проникновение. Большинство же увидит ремонтника за работой или неудачливого жильца, захлопнувшего ключи в квартире. Те же, кто все-таки усомнится в его праве забираться в эту квартиру, в большинстве своем побоятся его расспрашивать. Просто невероятно, до чего народ в этой стране не любит ставить ближнего в неловкое положение, даже если этот ближний — вор. Однако больше всего Синсакер рассчитывал, что его вообще никто не увидит. Земля у подножия дома так резко шла под уклон, что от строения напротив видна была только крыша. А от соседних домов его загораживали деревья.