Через несколько минут Яша уже был у неприметной щели под скалой. Надо было лечь на дно оврага, протиснуться под камень, чтобы добраться к входу.

— Кто? — негромко окликнули его в темноте.

— Принес головку к примусу, — ответил Яша.

— А иголку?

— Иголка у каждого своя.

— Здесь уже можно встать, только береги голову, — сказал тот же голос, и чья-то рука нащупала Яшино плечо. — За мной.

Они прошли несколько шагов, дважды сменив направление. За третьим поворотом Яша увидел желтое пятно света, падающего на большие кирзовые сапоги: человек держал у самой земли фонарь, прикрытый сверху полой плаща. Освещалась только дорога, ни лица, ни фигуры державшего фонарь видно не было.

— Иди за ним, — сказал тот, кто привел Яшу.

— Держись посередине, подальше от песчаных осыпей, там заминировано.

Тотчас желтое пятно света колыхнулось, кирзовые сапоги шагнули по каменной крошке. Яша пошел за ними.

После нескольких поворотов провожатый откинул с фонаря полу брезентового плаща. Это был среднего роста человек. Лицо при свете фонаря казалось желтоватым, с характерным горбатым носом, черными глазами, седыми, коротко стриженными усами и крепким, по-солдатски выбритым подбородком.

Они оказались в довольно просторной пещере с низким потолком. Человек подошел к щели в стене, просунул в нее фонарь и медленно полез в узкий проход, задевая широкими плечами стены, с которых сыпалась каменная крошка. Яша полез за ним. Постепенно начал понижаться потолок — во весь рост уже идти было нельзя, а идти в согнутом положении оказалось трудно.

— Возьми руки за спину, так легче, — посоветовал провожатый. — Идти-то далеко придется. Да смотри не отстань, не сверни в сторону. Галка сбилась, так сутки почти всем лагерем искали.

— Какая Галка?

— Марцишек. Связная. Жена покойного Ивана Ивановича.

— Минера Иванова? — даже остановился Яша от неожиданности.

— Да, минера, — провожатый, перестав слышать Яшины шаги, тоже остановился. — Чего ты?

— Разве он… Почему ты его покойным назвал?

— А-а… Погиб Иван Иванович, — повернулся провожатый к Яше лицом. — Третьего дня каратели два часа гвоздили из пушек по Нерубайскому входу, а потом кинулись целым взводом в катакомбы. Мы с Иваном Ивановичем — наше отделение — защищали тот вход. Подпустили их до первого поворота и взорвали мину — ни один в живых не остался. Думали не сунутся больше. А они новый взвод посылают. Ну, мы отошли ко второй баррикаде — там узко, больше двух человек рядом не пройдет. Мы — в темноте за баррикадой да каменными выступами, а они — вскочат в штольню и на фоне освещенного выхода, как на киноэкране. И целиться не надо, все равно не промахнешься. Более полутора суток наше отделение бой держало: выбьем один взвод — каратели другой посылают. Трупов в проходе навалили столько, что… В общем, больше не лезут фашисты. Час, полтора ждем — тихо. «Держите штольню под прицелом, — приказал нам Иван Иванович, — а я подберусь ближе к выходу, оценю обстановку». Ну, и пошел. Сперва осторожно, прячась за выступы, а потом — без всякой опаски. До самого выхода дошел благополучно. Захотелось, видно, выглянуть, посмотреть, что там, на земле, творится. А там — засада. Только высунулся, его разрывной пулей и сшибло.

Провожатый помолчал, протер полой плаща стекло фонаря, хотя оно и без того было чистым, вздохнул:

— Ну, пойдем, друг. Еще немалый кусок пути впереди. — И уже на ходу закончил рассказ:

— Вот с тех пор Галка, жена его, — может, видел, маленькая такая, беленькая, в кудряшках — все ходит по штольне, плачет: «Ванечка, Ванечка», ничего вокруг не замечает… Ну, пошла вчера могилку Ивана Ивановича проведать и заблудилась…

Яше жутко стало от этого рассказа. Он вспомнил веселого, черноглазого моряка-запевалу, моряка, с которым парторг Зелинский и Тамара Шестакова взрывали люкс-поезд. Надо же: остаться невредимым при выполнении опасного задания вдали от отряда, а тут, в катакомбах… Яша шел, согнувшись, заложив руки за спину, как старик, старался не отстать от провожатого. Ему казалось, что темнота подземелья давит ему на плечи, а он не может выпрямиться, сбросить эту тяжесть.

Туннель все время поворачивал то вправо, то влево. Он то поднимался, то круто уходил вниз, так что приходилось спускаться, придерживаясь за стены, то сужался в узкую щель, то расширялся в просторную пещеру. От головного штрека, по которому они двигались, все время шли ответвления в стороны. Иногда их было сразу несколько Тогда провожатый останавливался, освещал неровно высеченные стелы. Яша заметил, что все они были испещрены различными выцарапанными на камне или нарисованными мелом значками: стрелками, кружочками, звездочками, крестиками, буквами, цифрами. Яша понял: не будь этих значков, любой человек заблудился бы в каменном лабиринте и погиб среди множества поворотов.

…То, что рассказал в мастерской Людвиг, особенно встревожило Яшу. Он вспомнил свой спор с Бойко пару недель тому назад.

Ребята из десятки, те, что не были заняты в мастерской и мало знали о работе других разведчиков, требовали боевого дела. Горячие головы чего только не предлагали: напасть на следственную тюрьму, организовать массовый побег из гетто, обстрелять вокзал, взорвать бывший Воронцовский дворец, в котором губернатор Транснистрии Алексяну обосновался, поджечь ресторан «Черная кошка», в котором пьяное офицерье и уголовное отребье устраивали дикие оргии. Во всех этих прожектах было много фантазии и мало смысла: следственная тюрьма усиленно охранялась, пленникам гетто бежать было некуда, обстрел вокзала и поджог ресторана никакой пользы не принесли бы, только вызвали бы новые, еще более жестокие репрессии, в результате которых пострадало бы ничем не повинное население.

— О Воронцовском дворце чтоб разговора больше не было. Там же Дворец пионеров был до войны, или у вас память отшибло? — урезонивал ребят Яша Гордиенко. — В нем же Пушкин, может, самые лучшие стихи написал! А вы — взорвать!.. Да Алексяну со всем своим кодлом, со всем своим родом-племенем не стоит того, чтобы из-за него такую красоту губить!

— А на Маразлиевской?

— То ж другое дело! Таких домов, как на Маразлиевской, мы, дай только нашим вернуться, настроим — о-го-го. А дворец… За тот дворец наши же с нас и спросят, почему не уберегли…

А чаще всего Яша отвечал своим дружкам коротко:

— Мы — разведчики, и за всякие глупости бросьте думать. Если каждый будет самовольничать, конспирации крышка, некому будет выполнять задания катакомбистов.

Но один проект, предложенный толстым, как луна, и белым, как пеньковая кудель, Зиновием Тормазаном, Яше пришелся по душе.

— Доброго здоровьичка, Хива, — обратился как-то на улице Зиновий к Яше. — Я имею до тебя сказать пару слов.

— Привэт, Зинь! — ответил Яша, подражая говору Тормазана. — И за что ты мне имеешь сказать?

— За себя. Ты знаешь за шьо я смотрю одним глазом на белый свет?

— Знаю, Зинь. Второй глаз ты выбил себе фуркалкой, когда еще не ходил в школу.

— И знаешь, за шьо Зиня Тормазана не приняли в комсомол?

— Дед Зиня Тормазана имел заезжий двор и чайную при нэпе.

— Хива! — воскликнул Зинь. — Ты знаешь за меня все, шьо можно за меня знать. Только я и сам не знаю, по какой такой анкете меня в армию не взяли: кажись за то, шьо косой, а, кажись, за то, шьо имею такого предка. Так вот, клади себе в уши мои слова: за то же самое меня вместе с дедом румыны-завоеватели поставили кочегаром в дом офицерского собрания, который при Советской власти был домом Красной Армии. Каждый человек, Хива, имеет свой интерес до жизни. У деда-нэпмана и его косого внука есть свой интерес. Об этом не будем говорить. Пусть то горит огнем. Но если Хива достанет добрую пару шашек тола чи динамита, то Зинь Тормазан и его предок подсунут те шашки вместе с углем в топку котельной. И с офицерского собрания будем иметь шикарный новогодний фейерверк. Вы устроили иллюминацию на Маразлиевской в праздник годовщины Октября, я имею интерес устроить иллюминацию на Новый год. Кому этого мало, пусть тот, между прочим, горит огнем…