— Ну, чего задумался? — взяла его за руку Тамара. — Хочешь, пойдем потанцуем вдвоем?

— Я не умею, — еще пуще смутился Яша.

— Ничего, научу. Разведчик все должен уметь. А я везучая, любого увальня научу. У меня, говорят, педагогический талант. А ты, по-моему, понятливый…

— Не знаю.

Как мечтал когда-то школьник, хотя бы поговорить с нею, когда она ненадолго приходила в гости к своей родственнице. А сейчас — танцевать!.. И вдруг Яша подумал о том, что они с Тамарой Ульяновной теперь в одном отряде, делают одно и то же дело… Чекисты! Так вон они какие!.. И что-то теплое поднялось к самому сердцу Яши, он почувствовал необычный прилив радости, гордости быть рядом с этими людьми. Казалось, нет такого дела, которого он не сделал бы, зная, что о нем думает Бадаев, Межигурская и все эти люди в катакомбах, которые, конечно же, тоже — чекисты.

— Вася, — обернулась Тамара к стоявшему рядом партизану. — Подержи, пожалуйста, пока мы с Яшей потанцуем.

Она вынула из-за пазухи пакет, обернутый в вощеную бумагу, и передала партизану. Тот молча положил его себе за пазуху.

— Что это? — спросил Яша.

За нее ответил партизан:

— Это запалы гранат и взрыватели мин. Видишь, какая здесь сырость, все плесенью покрыто, вот и храним их, телом своим обсушиваем.

— Я сейчас попрошу вальс поставить. Хорошо? — спросила Тамара, снова беря Яшу за руку.

Но как только Шестакова закончила танец, руку поднял коренастый мужчина:

— Делу — время, потехе — час. Боевой группе пора на выход.

— Кто это?

— Наш парторг Зелинский Константин Николаевич.

Партизаны сразу затихли, будто кто стер с их лиц улыбки. Шестакова накинула на плечи пальто, запыхавшаяся и раскрасневшаяся после танца подошла к Межигурской:

— Дай-ка, Томочка, мои сувениры.

— Вася, выдай! — улыбнулась Межигурская. — Ему передала на хранение, хотела вот с новым кавалером потанцевать. Ты не знакома? Он без ума от твоей лезгинки, глаз с тебя не спускал.

— Это потому, что он тебя не видел в танце, — Шестакова была выше подруги на целую голову, и, может, поэтому разговаривала с ней снисходительно ласково, как старшая. — А знакомиться перед выходом на задание — дурная примета. Лучше потом, когда вернусь. Ладно? — улыбнулась она Яше.

— Товарищ командир, разрешите на прощание марш катакомбистов спеть, время же еще есть, — обратился к Бадаеву, вернувшемуся в зал, белокурый парень с петлицами пограничника на гимнастерке.

— Правда, Павел Владимирович, — подхватили другие. — Разрешите!

Бадаев вынул карманные часы, посмотрел на «их, потом на парторга Зелинского:

— Ну, как, Константин Николаевич? Не будем нарушать традицию? Разрешим? — и потом к пограничнику: — Только петь всем!

— Заметано! Иван Иванович, начинай!

— Запевай нашу, катакомбистскую! — послышались голоса.

К каменной глыбе, что в центре зала, вышел Иванов, снял капитанку, откашлялся и, пригладил рукой темно-каштановые вьющиеся волосы, запел высоким голосом:

Мелодия песни была знакома Яше. Она сразу вызвала воспоминание о первых днях обороны города. По Матросскому спуску вверх, от порта в город, поднимался отряд морских пехотинцев, только что прибывший из Севастополя. Грохали о мостовую яловые ботинки, качались в такт шагам стволы краснофлотских винтовок, позванивали саперные лопатки о котелки… И молодой звонкий голос взвил, как полотнище флага над походной колонной, мелодию:

Это была старинная, любимая черноморцами песня. Это пели моряки, которых потом враги со страхом называли «черной тучей», «черными дьяволами», «черными комиссарами» и, бросая оружие, охваченные ужасом, бежали от моряцкого штыкового удара.

— Марш вперед! — грянули под сводами катакомб голоса партизан и рассыпались эхом по дальним штольням. А Яше казалось, что не все бойцы того морского отряда полегли в боях под Одессой, и не все ушли в октябре в Севастополь, что стоят они здесь, среди катакомбистов, и так же, как тогда, на Матросском спуске, поют полной грудью:

Как только затихли последние звуки марша, Иван Иванович снова поднял руку:

— Боевой группе построиться!

И рядом с ним встал парторг Зелинский, только что вместе со всеми певший песню. И рядом с парторгом — Тамара Шестакова, только что лихо отплясывавшая лезгинку.

— Боевая группа готова к выполнению задания, — доложил Иванов командиру отряда.

— Приказывают боевой группе выйти на выполнение задания и вступить в бой за нашу Советскую Родину! — торжественно сказал Бадаев. — Желаю вам удачи, товарищи.

Он подошел к строю и каждому пожал руку. Группа Иванова ушла. Попрощалась с Яшей и Тамара Межигурская:

— Извини, Яшко. Танцевать научу тебя в следующий раз.

По одному тихо разошлись партизаны.

— И тебе пора, Яшко, — сказал Бадаев. — Тебе тоже — на выполнение задания.

…За поворотом штольни запахло подвальной плесенью. Темнота стала осязаемой — холодной и влажной. Под ногами захрустела каменная крошка. Слышно было, как со сводов скапывает вода и шлепают «коржики» — отслоившиеся пластинки известняка.

Чтобы подпольщики, не вызывая подозрений, могли встречаться, в первые же дни оккупации было поручено Николаю Милану открыть парикмахерскую, Борису Вишневскому — слесарную мастерскую, а Николаю Шевченко — свечное заведение. Но Николая Милана арестовали сразу же, как только он явился в примарию за получением лицензии, Вишневскому на мастерскую разрешение не дали, а свечное заведение Шевченко оказалось в месте, очень неудобном для встреч подпольщиков. Только в ноябре Петру Бойко удалось приобрести мастерскую по ремонту примусов на Нежинской, во дворе дома, где жили Гордиенки.

Дом почти пустовал: одни жильцы эвакуировались, другие погибли во время бомбежки, иные подались в села — поближе к хлебу, подальше от сигуранцы. Петр Бойко занял одну из пустующих квартир на четвертом этаже: в одной комнате жил он с молоденькой, похожей на цыганку женой, в другой поселились Яша с Алешей.

— Наше дело молодое, мама. Иной раз песни попеть, с девушками потанцевать хочется, — объяснил Алексей матери, забирая из дому старенький патефон. — А бате покой нужен.

Яков Кондратьевич с Матреной Демидовной и Ниной тоже переселились из своей полутемной в соседскую светлую просторную квартиру. Кажется, все были довольны. Все, кроме Нины. Она дулась на братьев (раньше они всюду бывали вместе — в кино, в цирке, на каруселях, — теперь, вишь, она для них не компания, если придешь, гонят: ты еще маленькая!), сердилась на дядю Петю — ревновала к нему братьев, откровенно и непримиримо ненавидела новую жену Бойко.

— Петунчик-Петушочок! Кохайлик мой ясный, — передразнивала Нина жену Петра Ивановича.

— Перестань, кому сказано! — строго наступал Яша, сам еле сдерживая смех.

— А вот не перестану. Она гадкая, гадкая, гадкая!..

Яша ловко поймал сестренку за рыжеватые и мягкие, такие же, как у него, вихры и вместо того, чтобы оттрепать непослушную, прижал головенку к своей груди, погладил, поцеловал в похожий на мальчишечий выпуклый лоб:

— Не надо, Нинок. Не надо, золотинка моя.

Нина во всем старалась подражать братьям. Но в упрямстве и твердости, кажется, превосходила их обоих, недаром ее дразнили Мальчишом!

И вот эта Нина, когда Яша приласкал ее, вдруг совсем по-девчоночьи всхлипнула и, обхватив Яшу ручонками, прижалась к нему:

— Братик, родненький, не оставляй меня одну.