Но воспользуется этой смутной догадкой только Кеплер. Кеплер парадоксальным образом предшествовал Галилею. Инерция появляется на кеплеровском небе прежде, чем спуститься на галилееву Землю и обрести свою совершенную и почти окончательную формулировку. Еще раз движущая сила астрономии в действии.
Нет, на всем протяжении 2-й пол. XVI века Коперник никого не убедил. Насмешка Лютера, разумеется, выражала не здравый смысл народа, а скорее суждение схоластов, больших ученых. На их счету был диалектический прорыв Тихо Браге. Солнце вращается вокруг Земли, возвращенной, таким образом, на свое естественное место, но планеты вращаются вокруг Солнца, в чем нет противоречия, поскольку небесные тела лишены массы. Так сочетаются с системой Птолемея преимущества простоты и элегантности коперникианства. Когда астрономия наблюдения, столь необходимая в эпоху, когда корабли атлантической Европы бороздили Землю, осуществляет между 1580 и 1610 годами поразительный рывок вперед, радикально превосходящий по своей резкости античный, самой стойкой остается система Тихо Браге. Разве не говорил тот же Паскаль тридцать лет спустя после речей Мерсенна в защиту Коперника о трех системах мира (Птолемей, Коперник, Тихо Браге), выбор между которыми невозможен, несмотря на «вечное безмолвие бесконечных пространств»? Кеплер писал по поводу ошибки в 8 минут относительно положения Марса (предел точности наблюдения в эпоху Птолемея составлял 10 минут), которая толкнет его мысль на революционный путь: «Нам, кому Божьей милостью был дан в Тихо Браге столь бесценный наблюдатель, что его наблюдения (sic) раскрыли нам ошибку. допущенную Птолемеем, нам надлежит с признательностью принять это благодеяние Бога и извлечь из него пользу». Доказательство, если угодно, малой непосредственной значимости «коперникианской революции». Тихо Браге, сокращая Коперника, спас и консолидировал то, что было полезно и применимо до научного сдвига 1620—1630-х годов.
Революция по Копернику не возымела немедленной реакции, по крайней мере в католической Европе. Лютерово пожимание плечами не было выражением шокированного здравого смысла. Меланхтон, выразитель ортодоксии лютеранской реформации, был более суров. Претензия двигать Землю и остановить Солнце показалась ему абсурдной. Хорошо ли просматривалось основание для его недоверия? Меланхтон, в противовес Лютеру, всегда стремился к сохранению в реформированной Европе реалистической схоластики. В отличие от лютеранского номинализма, можно было говорить о его томизме. Резоны Меланхтона были основаны на Слове Божием. Они были аналогичны тем, которые толкнут Рим к действию, но позднее: осуждение Коперника датируется 1616 годом, Галилея — 1632-м. Во имя Аристотеля. Что значило это двойное осуждение начала XVII века? Рев осла схоластики. Головокружение от новых масштабов великого творения Божия. Ужас перед бесконечными пространствами. Это Аристотель осудил Коперника и Галилея в начале XVII века во имя былой, одержанной в XIII веке греческим несесситаризмом благодаря святому Фоме (1225–1274) победы над августинианством и позднейшим утверждением Этьена Тампье 1277 года о возможности бесконечности, множественности, движения мира исходя из суверенного могущества воли являющего себя Бога.
Космос, окончательно разрушенный Рене Декартом, — это замкнутый мир Аристотеля, не абсурдный маленький круглый шар, плавающий в бесконечной пустоте, но мир, равнообъемный физическому пространству. Вне Вселенной Эйнштейна, как и вне Вселенной Аристотеля, нет ничего, даже пустоты. До такой степени, что даже выражение «вне» не имеет смысла. Был ли мир, который просуществовал до конца XVI века, столь же строго незыблем, как мир Эйнштейна? Вероятно, по заблуждению еретический космос Аристотеля будет рассматриваться теологами римской инквизиции как необходимый для Откровения.
Если конец аристотелева космоса знаменует отправной пункт нововременной мысли, то сам путь открывает Джордано Бруно (1548–1600). И он же его жертва. Арестованный инквизицией в 1593 году, отлученный от церкви после семи лет заключения и сожженный на костре в Риме 17 февраля 1600 года, Джордано Бруно не был ни астрономом, ни физиком, скорее философом и теологом. «Гениальной интуицией, опережая Галилея. превосходя Диггса. Бенедетти. Бруно освободил присущую современной астрономии приверженность бесконечности и противопоставил средневековому представлению о космосе, упорядоченном и конечном», сохраненному Коперником и Кеплером, «свою собственную догадку о бесконечной Вселенной, безграничной и неисчислимой», населенной бесконечным числом миров, подобных нашему. Он публикуется на латыни в 1591-м и еще в 1593 году. Возможно, ему не простили то, что он написал на итальянском в 1584 году свою «Del infinito, universo е mondi» («О бесконечности, Вселенной и мирах»)? Здесь с большей силой выражено то, что предчувствовал Николай Кузанский: если мир конечен, его не будет нигде, иначе говоря, в небытии он будет само небытие. Подобный Богу, мир без границ есть, однако, меньше, чем точка, ничто. «И между тем именно ничтожество мира и тел, которые его составляют, обусловливает его бесконечность. мир, сотворенный Богом, чтобы быть совершенным и достойным своего творца, должен необходимо содержать все, что может быть объектом творения, то есть существа индивидуальные и неисчислимые, земли, звезды, солнца и миры. Таким образом. Богу потребно бесконечное пространство, чтобы поместить в нем свои бесконечные творения». Но не заменит ли Бога этот бесконечный мир, как во времена Лапласа? В этом коренное различие, которое отделяет всю бесконечность мира от совершенной бесконечности Бога: «.Я говорю, что Бог совершенно бесконечен, поскольку Он целиком в мире и в каждой из его частей, бесконечно и полностью; в отличие от бесконечности Вселенной, которая целиком пребывает во всем, но не в частях, которые мы можем постичь, если только по отношению к бесконечности они могут быть названы частями». Во имя греческого несесситаризма был сожжен 17 февраля 1600 года Джордано Бруно, великий христианин великого религиозного века, за то, что провозгласил всемогущество библейского Бога перед миром аристотелианской инквизиции.
Декарт без экивоков толкнул мир в бесконечность. Для него было бесспорным reductio scientiae ad geometriam,[119] поскольку материя совместима с пространством. Таким образом, материальная Вселенная совмещается с пространством евклидовой геометрии. Таким образом, новая Вселенная — «объект геометров, который я понимаю как протяженное тело, или пространство (поскольку невозможно представить пространство, ограниченное другим пространством), простертое в длину, ширину и высоту, или бездну, делимую на различные части, способные обладать различной конфигурацией и размерами.». Но Декарт был более искусен в философском языке, нежели Джордано Бруно, — если он сокрушал схоластику, то знал соответствующие приемы, остерегаясь лишний раз затрагивать слишком неклассическое различие между «вполне бесконечным» миром и «совершенно бесконечным» Богом. Он принял терминологию Николая Кузанского, автора прекрасного образа круга, окружность которого нигде, а центр — повсюду, мир — «безграничен», только Бог — «бесконечен».
Мир Декарта безграничен и — вынужденное упрощение — полон. Для нас это обернулось идеями неуловимой всепроникающей материи, наивной динамики толчка, круговорота двигательных сил. Все это, несколько упрощенное, будет существовать вплоть до Ньютона. Этот выбор имел по крайней мере одно преимущество: он сглаживал резкость разрыва, поскольку в конечном счете фактически, если не формально, сохранял практическое сосуществование пространства и материи.
Самая большая трудность современной космологии после Декарта и вплоть до 1915 года (выбор Эйнштейна в пользу римановского космоса) проистекала от пространства, которое существует там, где нет ничего.
Это была трудность такой степени, что классической космологии, чтобы оставаться логичной, пришлось бы строго придерживаться взглядов Ньютона: пространство есть Sensorium Dei, или, если угодно, оно существует лишь в Боге. Бесконечное пространство в когерентной философии — это Бог, непрерывно творящий мир (Мальбранш), Бог, вмешивающийся во все каждое мгновенье (Ньютон). Лапласова Вселенная без БЬга, какой она была представлена и предложена, есть философский абсурд. Что не помешало ей одержать победу. Триумф абсурда — при любых обстоятельствах — самый предсказуемый и самый естественный из исходов.
