С 1690–1700 годов до конца XVIII века крупная колониальная торговля не прекращала накапливать богатства, которые окончательно не подсчитаны, и эти богатства в самом начале индустриальной революции сыграли роль, переоценить которую невозможно. Умножение в 1,5 раза в агрикультуре между 1620 и 1760 годами, предположительно троекратное увеличение валового объема индустриального производства. Рост по меньшей мере в 10,15, а скорее, в 20 раз оборотов крупной торговли. Именно крупная торговля была движущей силой. Перед лицом такого роста Америка была регионом скромным. В сущности, к концу XVI века она достигла уровня, который ей было трудно превзойти.

Сахарная Америка не прекращала развиваться почти китайскими темпами. Она создала Бордо, Нант и Гавр, придала завершенность могуществу Амстердама и Лондона, реконструировала Лиссабон Помбала. Почти несуществующая в начале XVII века, эта торговля возросла в 5–6, а то и в 7 раз с начала по конец XVIII века.

Что касается Америки драгоценных металлов (испанская Америка и бразильские плато), мы, исходя из уточненных данных Гамильтона, предлагаем оценить в 90 тыс. тонн в серебряном эквиваленте общий рост объема экспорта в направлении Европы за три столетия; кроме того, около 10 тыс. тонн по различным каналам отправились на Дальний Восток. Сколько металла помимо этих масс подвергалось тезаврации на месте или было мобилизовано для нужд американской экономики? Мы этого не знаем. С 1620 по 1760 год в период спада Америка, вероятнее всего, отправила в Европу не более 20–25 тыс. тонн. Внешне Кадис наследовал Севилье. В действительности официальная торговля одолела торговлю «на длину копья», которая велась напрямую вне всяких правил из неиспанских портов в направлении кастильских Индий. Но в Кадисе испанская коммерция осталась далеко позади трех крупных соперников: французов, англичан, голландцев. Испанская Америка начиная с 1650–1660 годов сделалась кондоминиумом, негласно эксплуатируемым к совместной выгоде крупными морскими державами европейского северо-запада. В 1760 году Англия, по-видимому, вышла на первое место, к 70-м годам восстановила силу Франция. Как и в сфере индустрии, и это еще более очевидно, только континентальный катаклизм Французской революции сделает Англию единственным и бесспорным победителем.

Середина XVIII века готовит нам еще один подвох. Все повсеместно приходит в движение около 1750 года, а что же до этого? Крупная колониальная торговля показала, по крайней мере, где сформировалось капиталистическое накопление, которое взорвет в конце XVIII века аристократический мир аграрного общества.

Но все не так просто. Начиная от поворотной середины XVIII века, в Европе обозначаются четыре сектора. Нигде капиталистическое накопление от крупной торговли не имело столь давней истории, как в Голландии, и не было столь скорым, как в Англии. Вот уж где ему нечего было взрывать. Буржуазия занимала гибкие формы аристократического общества и трансформировала его. Таким образом, подпитка роста не требовала никаких затрат. Почти что плавный take off, скажем вслед за Франсуа Крузе, take off последовательно-постепенный.

Что касается сектора северо-западного, бельгийского, западно-немецкого, здесь накопление поначалу было едва ли меньшим, но общество оставалось ригидным, политические условия плохими, и вот — катастрофический взрыв конца XVIII века. Он крушит, бьет, ломает. по всей социальной лестнице он вызывает самые ретроградные рефлексы отказа от роста. Словом, он задвигает далеко на второй план всю ту часть Европы, которая наряду с Англией обладала привилегией самых прекрасных достижений.

На юге, в Средиземноморье, усиливается отставание. Ничто всерьез не угрожает старому сословному обществу. На востоке — парадоксальный, на взгляд Запада, мир. Общество земельной аристократии, которое усиливает притеснение крестьянства, переживающего падение статуса. Западный IX век, совмещенный во времени с первыми признаками индустриальной революции.

Вся социальная история классической Европы, в сущности, социальная история Запада, — которую Восток, пытаясь копировать, искажает, — заключена в опасной своей справедливостью формуле: сословное общество медленно, глубоко преобразуется в общество классовое. Французская революция все-таки — это всего лишь перевод в план конституционно-правовой и политический этого замещения, почти завершившегося в социальном порядке около 1750 года. Ломая экономический рост, двигатель социального потрясения, Французская революция неизбежно даже спровоцировала отвердение того, что могло продолжать существовать в старых сословных структурах. В области коллективных представлений откат был несомненен. Немалая часть французского общества в 1815 году была привержена сословным представлениям в большей степени, чем это было в 1785 году. Общество Старого порядка, невредимое почти во всем средиземноморском секторе (за исключением Пьемонта и Каталонии), переживающее процесс упрочения в славянском мире на востоке, глубоко разложившееся в атлантической Европе под влиянием большой колониальной торговли в середине XVIII века, продолжает существовать и намного позже 1789 или 1815 года: юридически в Центральной Европе вплоть до 1848 года, в России же и еще позже 1861-го, вплоть до примерно 1890,1905 или 1917года, а во французских деревнях запада по некоторым параметрам — вплоть до примерно 1880 года. Вместе с социальной историей мы снова обретаем чрезвычайную весомость вещей. Наконец, это возвращает нас к тому понятию структуры, которое мы отчасти потеряли из виду, пытаясь уловить реальность материальной цивилизации классической Европы и постоянно сталкиваясь к концу ее длительности с неопределенным периодом 1750–1770 годов, начинающим потрясающую мутацию, на которую нам рано отвлекаться. Важно изначально твердо отметить, что социальная реальность классической Европы весьма широко выступала из берегов. Между XIV и XVIII веками, а в некотором смысле с V по XVIII век доминирующим и определяющим является один и тот же принцип социальной стратификации, мы постараемся сказать, в скольких видах и компромиссах.

Ролан Мунье в недавней своей публикации поставил во главу угла несколько генеральных принципов классификации, которыми мы можем руководствоваться. Предварительный вопрос социальной истории (следует особо остерегаться говорить о ней с недомолвками, ибо это неизбежно означает имплицитный ответ, почти обязательно анахроничный, в силу бессознательного переноса нашего жизненного опыта) — это, очевидно, вопрос о принципах, двигателях и представлениях, которые определяют социальную стратификацию. Все развитые общества, входящие в поле наблюдения истории, упорядочиваются по трем крупным типам стратификации: «стратификация кастовая, стратификация сословная, стратификация классовая». Это в теории. В жизненной реальности социума три принципа, которые анализ, изъясняясь по-картезиански, позволил выделить в их подвижности, эти три принципа образуют параллелограмм сил, выделяющий доминанту. Это равновесие движущих сил стратификации, которые столь полно согласуются с совокупностью социального коллективного существа, очевидно обладает свойством сохраняться очень долго. Что не исключает определенной пластичности. Классическая эра, при кажущейся неподвижности баланса движущих сил стратификации, является в действительности периодом относительно большой пластичности.

Кастовая стратификация, отличающаяся тенденцией к наследственности, предполагает иерархизацию групп «не в соответствии с достоянием своих членов и их способностью расходовать, не в соответствии с их ролью в производстве материальных благ, но в соответствии с их степенью религиозной чистоты или нечистоты». В XVIII веке, когда классическая Европа встретилась с Индией и расширила влияние, индийское общество группировалось примерно в две сотни каст, «в свою очередь подразделяющихся на примерно две тысячи подкаст, иерархизованных внутри каст». Каждая каста играет в процессе производства вполне определенную роль или, по крайней мере, ее деятельность организуется вокруг ограниченного количества возможностей. Принадлежность к касте определена превратностями наследственности, строго соблюдаемой эндогамией, слегка скорректированной гипергамией. Стало быть, возможно только коллективное возвышение. Эта социальная система, которая давала возможность жить бок о бок самым различным расам, мыслима лишь в перспективе всеобщего принятия сансары и кармы. В неумолимом круговороте перерождений (сансара), который осуществляется согласно не менее неумолимому учету заслуг и ошибок (карма), социальное возвышение осуществляется посмертно в момент реинкарнации. Стало быть, какой бы ни была тенденция к наследственности, тенденция первого порядка в Европе аристократических реакций к самоконструированию на касты, стратификация на касты не имеет шанса вне религиозных вселенных перерождения.