Аналогичная революция произошла в Китае в соответствии с механизмом, который еще надлежит изучить. Стагнирующее в XVI столетии, сокращающееся в XVII веке китайское население почти утроилось между 1700 и 1800 годами без заметных технических перемен. Такой рост был обусловлен чисто демографическими причинами. Он совершался прежде всего внутри пространства, которое казалось замкнутым, не будучи таковым, пространственным передвижением через создание новых рисовых полей. Человеческие перемены европейского XVIII века тоже были, возможно не столь тотально, за счет открытия фронтов распашки нови пространственным передвижением культивируемых площадей. В границах этих хрупких гипотез признаем, что в Европе, как и в Китае, причины были демографическими. Передвижения богатства XVIII века — это прежде всего изменения в порядке одного-единственного подлинного богатства (поскольку существует только одно богатство — человек), а именно: изменения численности населения.

Такой рост — между 1700 и 1800 годами в процветающих провинциях динамичной Европы имело место утроение — не мог проистекать только от модификации одной лишь кривой смертей. Почти повсеместно: в Англии, Скандинавии, Испании — фиксировалось увеличение рождаемости. Снижение брачного возраста, удлинение сексуальной жизни, сокращение интервалов между рождениями. В гипотезе о Старом порядке, всецело определяемом естественным законом воспроизводства, делается ссылка на эффект улучшения питания без какого-либо доказательного начала. В гипотезе, которая нам кажется более справедливой, о диффузионном мальтузианстве выправление вне Франции кривых рождаемости к середине XVIII века легко объясняется усилением мотивации к численности. Между европейской и китайской моделями существовало согласие. Поскольку фактически утроение китайского населения в XVIII веке предполагало полную демографическую революцию с двунаправленной тенденцией: сокращением смертности и повышением рождаемости.

Но демографическая революция XVIII века не сопровождалась повсеместным изменением численности, поскольку существовал французский вариант. Во Франции кривая рождаемости едва ли не следует за движением вниз кривой смертности. Случалось даже, что сокращение крещений предшествовало сокращению погребений. Французское население в XVIII веке возросло на 6 млн. душ, примерно на 30 %; в Европе в среднем оно удвоилось, в передовых провинциях растущей Европы и в Китае — утроилось. Брачный возраст увеличивается (юго-запад), расширяются интервалы между родами, особенно к концу супружеской жизни. Здесь, вне всяких сомнений, не обходится без контрацепции. Она распространяется и на верхушке социальной иерархии в городах, и, за некоторыми исключениями, в самых бедных, самых убогих, самых отсталых деревнях. Мальтузианство, которое иногда представляют как победу человека над человеком, в XVIII веке больше проявилось как знак провала и отсталости группы.

К 1770–1780 годам модели старой демографии целиком приложимы только к стагнирующим по-прежнему провинциям периферийной Европы.

Но второстепенное не должно скрывать главное; второстепенным здесь является будущее, а основным — настоящее: долгое, плотное, медлительное, с неуловимыми проблесками перемен настоящее классической Европы. Возможно, мы чрезмерно акцентировали внимание на демографической революции. Она не столь резко, как говорится в книгах, обозначила завершение человеческих структур традиционной цивилизации. Не достигла ли она почти повсеместно в XVII веке, в момент, когда еще весьма неопределенные силы начали ее разрушать, — точки своего совершенства? Почти нетронутые демографические структуры Старого порядка определяли реальность северной Португалии и Галисии 1860–1880 годов, Ирландии времен картофельного кризиса перед отменой Corn laws, «хлебных законов» (при том все-таки отличии, что здесь вместо смерти была возможность исхода вплоть до Америки), Польши и крестьянской России 1860-х годов и, разумеется, мнимоединых архаичных Балкан, южной Италии и Андалусии с их латифундиями. Но демографическая революция вполне могла готовиться в 1750 году, она еще ничего не изменила: ни пейзажа, ни экономики, ни полей, ни фабрик — только дорогу и подвижную границу incult (невозделанных земель), ager (пашен) и saltus (лесных выгонов, пастбищ). Почти повсюду между 1600 (или 1620—1630-ми) и 1650–1685 (и даже 1700—1710-ми) годами население сокращалось. С 1700 по 1750 год повсюду имел место рост населения, но этот рост был простым восполнением. Удвоение 1700–1800 годов ничего не сулило нашему времени. Модификация численности установилась к 1750 году, она заложила человеческие основы иного мира в 1750–1800 годах: плацдарм или, лучше сказать, пусковую установку для истинной революции, сдвига, который не совершился. Небезынтересно отметить выходящую за рамки нашей работы глубокую идентичность, таинственную идентичность Европы и Дальнего Востока, двух тяжелых масс Адамова потомства. По данным Желтых книг, в Китае XVI века насчитывалось чуть больше 60 млн. человек, к 1650 году — 45 млн. и более 70 млн. душ около 1700-го. Происходит тот же спад, только раньше и глубже, чем в Европе. Если китайская демографическая революция компенсировала пробелы приблизительно к 1700 году, то в Европе ничего подобного не наблюдается до 1750 года. Аналогия Китая и Европы идет гораздо дальше. И в том и в другом случае сдвиг численности предшествовал переменам техническим. В Китае эти две революции были к тому же совершенно независимы. Сдвиг численности в XVIII веке явился там прежде всего просто сдвигом пространственным. Считавшееся замкнутым пространство раскрыло возможности «границ» внутренних. В общем, с 1650 по 1700 год в Китае и с 1700 по 1750-й кое-где в Европе имело место расширение ager за счет saltus. Единожды встав на этот путь, движение пошло очень далеко. Далеко и опасно. Ибо в старой экономике существовало равновесие между ager и saltus (между рисовым полем и горой). Заставляя saltus отступить, европейская демографическая революция ставила под угрозу ager. Не было ли тут риска развязать многовековой цикл населения, подобный исследованному в свое время на примере доколумбовой Америки? Это был нелегкий вызов, брошенный около 1750 года перерастанием процесса простого демографического воспроизводства в демографическую революцию. Следует ли выводить революцию численности населения из уровня спада 1680–1720 годов или из уровня восстановления 1740–1760 годов?

Достоверно одно. К 1750 году европейский человек оставался с европейским пространством в отношениях, идентичных отношениям завершившегося XVI века. С 1580 по 1760 год не происходит никаких фундаментальных перемен. Лишь смещение, подвижки, нюансы. Нюанс незаметного смещения к северу и востоку многонаселенного центра Европы, нюансы мощного балансирования: уровни 1580–1630 годов были, как правило, более высокими, чем уровни последующих пятидесяти лет; 1630–1680 годы — спад, 1680—1720-е — почти выравнивание. Восстановление более или менее полное в 1720–1760 годах. Начало демографической революции, а значит, чудесные проблески будущего не должны скрывать глубокого единства классической эпохи.

То, что было достоверно в конце XVI века, осталось истиной и в конце XVII и даже в середине XVIII века. В отношениях человека с пространством в Европе не происходило никаких существенных перемен до 2-й пол. XVIII века. То, что Фернан Бродель писал о средиземноморском пространстве 1600 года, приложимо и к Европе классической. Средиземноморье в 1600 году — это благодатная Европа той эпохи минус бедные пограничные районы севера плюс ислам и его земли. Чуть смещенное к югу, почти то же количество пространства, почти та же численность населения. Плотная Южная и Центральная Европа 1600 года была окаймлена на севере и юге обширными малонаселенными зонами. Классическая Европа плюс средиземноморский мир представляли собой совокупную треть человечества в процессе очень медленной диффузии из бассейна Средиземного моря.