Поденщик — не специализированный крестьян, выполняющий для других обычную поурочную работу. Это рабочая сила, кормящаяся с заработка, получая часть натурой или несколько грошей в день, и содержащаяся как должник авансом зимой и в трудные времена. В отличие от андалусских jornaleros и английских сельскохозяйственных рабочих после «огораживаний», французский поденщик редко бывал «пролетарием» как таковым. «Довольно часто можно видеть его собственником дома, скромной хижины из одной комнаты, увенчанной чердаком, с пристроенным хлевом, souillis, небольшим гумном, садиком в несколько ар. Внутри кое-какая грубая мебель, соломенные тюфяки, глиняная посуда, две-три пары простыней, несколько пеньковых половиков, саржевые покрывала и одеяло: более или менее редко» (П. Губер). Зачастую хижину делили две семьи, обреченные на ужасную тесноту. Но за видимой стороной положение поденщика, по крайней мере во Франции, ухудшалось. Такова, применительно к Верхней Бургундии, мысль Пьера де Сен-Жакоба, который драматизирует, пренебрегая не поддающимися учету доходами: «Многие. получают лишь 100–150 ливров, включая питание. В 1726 году на 8—10 су поденной платы поденщик мог обеспечить себя 10 фунтами пеклеванного хлеба или 5 фунтами белого. В 1788 году на 12 су — не более чем 7 фунтами пеклеванного и 3 фунтами белого».

Но действительно ли являются поденщиками эти люди, которые, будучи «поденщиками согласно податному списку», умудряются откармливать «шерстистый скот» благодаря общине, эти поденщики-фермеры, как их именует Пьер Губер, которые держат по нескольку коров и собственную дюжину овец? Действительно ли поденщики эти поденщики-ткачи, которые заполняют пробелы сельскохозяйственного календаря, нанимаясь к предпринимателю-купцу из ближнего ткацкого города?

Наиболее оригинальным в среде французского крестьянства было прекрасно обрисованное Губером положение кусочников (haricotiers[106]). «Надо ли в поисках корней этого образного термина, — пишет он, — напоминать о haricot de mouton,[107] мясо для которого резали на мелкие кусочки? Кусочник владел маленьким земельным наделом, он извлекал доход и из других, которые арендовал, он откармливал небольшое стадо и со всего этого вел свою убогую жизнь. Среди кусочников не принято ходить внаймы, они работают на другого только в порядке взаимопомощи.» Достоинство — вот слово, которое прежде всего приходит на ум. Это именно та категория, которой недостает почти повсеместно на периферии Европы. Она существует в Кантабрийской Испании, но не в Кастилии, не в Андалусии; в Пьемонте, но не в Южной Италии. В Нидерландах lato sensu,[108] в Швейцарии и рейнской Германии, но не в Германии Восточной, a fortiori не в Центральной и Восточной Европе, славянской и мадьярской. Эквивалент, без сомнения, можно обнаружить в Швеции и скандинавском мире. Во Франции кусочник имел от 2 до 8 гектаров на хозяйство, 4 гектара в среднем. Близок к его положению сельский ремесленник благородной профессии, плотник, портной, каретник, бондарь, который, как правило, держит за ценз несколько дневных норм доброй земли, виноградарь, чистильщики колодцев и садовники, пригородные огородники. Хлебопашец, тип которого обнаруживается по всей Европе, — это кусочник, располагающий по меньшей мере одной упряжкой при среднем хозяйстве в 8—10 гектаров как минимум. Его престиж в недрах крестьянского общества, извечно искушаемого кастовым духом, таков, что, бывало, семья пришедших в упадок безлошадных хлебопашцев сохраняла свой ранг в податном списке на протяжении одного-двух поколений.

На вершине крестьянского общества находится крупный арендатор, не менее землепашца отмеченный литературным признанием. И разве это не лучшее доказательство медленного, но верного проникновения капитализма в сельское хозяйство? В Англии, переживавшей процесс трансформации XVIII века, крупные арендаторы составляли элиту крестьянства. Эли Галеви в свое время хорошо уловил в этом два противоречивых аспекта для второй половины того же XVIII века. В Скалистом краю Дербишира, в Шропшире, Корнуолле и даже в окрестностях Лондона, в Серри, слишком медливших, по мнению министерства сельского хозяйства, войти в ритм века, здесь в рамках нашей эпохи, на пороге великих перемен, распространявшихся в преуспевающей Англии, остается нетронутым континентальный образ жизни; «в доме плиточный пол» (в Ирландии пол был земляным), «стол без скатерти, оловянная утварь, соломенные тюфяки. в хозяйстве старое деревянное ярмо, соломенные хомуты». Облаченные в свободный сюртук «столь же явные враги аграрного прогресса, как и разложения нравов», потомки Английской республики, — как утверждает Джеймс в 1794 году в работе, посвященной Серри, — они «предпочитают дешево продавать свой хлеб старым клиентам, чем принимать более выгодные предложения от людей, с которыми не привыкли иметь дело» (цит. по Э. Галеви). Однако именно из этой категории, единственной выделяющейся в великой аграрной революции XVIII века, составляются авангард и движущая сила аграрных перемен. Если поверить Юнгу, склонному несколько приукрашивать картину и к тому же заставшему ситуацию, которая только намечалась около 1760 года, на треть века раньше, английские арендаторы были рассудительными капиталистами, ловившими любую возможность обогащения, любой случай расширения кругозора: в Линкольншире, в Дургеме во 2-й пол. XVIII века все чаще становилось правилом, что добрый фермер оседлывал время от времени коня и пускался в тур по Англии, дабы войти в курс свершившегося в других провинциях прогресса. Вплоть до того, что по образу жизни арендаторская элита смыкалась с частью джентри. «Английский фермер есть джентльмен второй категории», — пишет Эли Галеви. Это настолько далеко от арендатора из Бовези и даже от «сеньориальных сборщиков», этих крестьян-паразитов сеньориальной системы, которые легким обогащением путем примитивных злоупотреблений никак не способствовали техническому прогрессу.

Разбогатевшие землепашцы, арендаторы — сборщики тальи, ловкие проводники сеньориальной реакции, из которой они умели, пользуясь случаем, извлечь выгоду, эта мелкая аристократия «деревенских петухов»[109] составляет первый эшелон социального возвышения, первый этап на пути превращения в буржуазию. Надо ли удивляться при таких условиях, что обеспечившая свой успех буржуазия города через должность, переживая процесс инфильтрации во второе сословие, одновременно стремится на селе через сеньорию закрепить свое непростое восхождение?

Всю историю Запада можно — это удобно и проще — поместить между двумя вариантами аристократической стерилизации буржуазного восхождения: наиболее переменчивым английским и французским, т. е. более континентальным.

Социальное восхождение всегда тормозится теми усилиями, которые каждая социальная группа в своем восхождении прилагает, дабы возвести барьер между собой и более низкой ступенью, только что ею покинутой. Поскольку все начинается на земле, чтобы туда и возвратиться, симптоматично старание землепашцев выделить себя относительно поденщиков и кусочников. В крайнем случае, будут какое-то время терпеть разорившегося землепашца, но разбогатевшему, владеющему одной упряжкой кусочнику придется долго дожидаться признания за ним желаемого ранга. Это еще более ощутимо на высоком уровне сборщиков тальи. Пьер Губер наблюдал в Бовези в начале XVIII века группу, вставшую на путь превращения в касту. Эндогамия сеньориальных сборщиков, которая усиливается в XVIII веке, дает представление о масштабах помех, которые XVIII век стремится повсеместно противопоставить социальной мобильности.

Буржуа — это прежде всего купец. В среднем городе, наподобие Бове (10–15 тыс. жителей), их бывало 80—100–130 человек. От лавочника до негоцианта, до купца-предпринимателя, до промышленного магната, вплоть до верхушки буржуазии — до каргадоров (cargadores) индийской торговли, до Heeren XVII Ост-Индской компании в Амстердаме, до негоциантов крупной колониальной коммерции из Лондона, Бристоля, Нанта, Бордо, Руана, Гавра, Гамбурга, тем более до купцов-банкиров, сотрапезников великих сеньоров, друзей министров, обласканных знаками внимания короля. Это, к примеру, Самуэль Бернар, в конце Войны за испанское наследство содействовавший спасению Франции, Исаак Фелюссон или Неккер, женевский банкир, приверженец «религии, именующей себя реформированной» и генеральный контролер финансов крупнейшей монархии Старого порядка эпохи упадка.