— Чудненько, — вздохнула я.
— Ублюдка возили по местам преступлений… Семь следственных экспериментов — умучил ребят. Но все совпало. Ты знаешь, он совершенно нормален, никаких безумных теорий о собственной исключительности или там о голосе свыше, требующем убивать. Просто скучно стало, говорит, жить. Остроты не хватает в быту.
Перчинки… А убивать — да, говорит, это плохо, но что поделаешь, душа требует…
— Пойду я, — сделала я еще одну попытку удалиться.
— Подожди, — он опять остановил меня, — не грусти по пустякам. Что не затолкаешь в самую большую кастрюлю в мире? Не пора ли признаваться?
Я улыбнулась улыбочкой всезнающего авгура:
— Крышку от нее, — и загадочно исчезла в лабиринтах больничных коридоров.
Осведомителя мафии в самых компетентных в мире органах нашли, как водится, случайно. Прокуратура разбилась в лепешку и успокоилась. Воцарилась тишь да гладь. Нарушила идиллию ревнивая жена капитана Хронова, явившаяся на беседу к следователю Голощекиной. «А как у нас дела с товарищескими судами?» — роняя слезу, поинтересовалась жена капитана Хронова (далее — ЖКХ). Вопрос поставил следовательницу в тупик. «Да никак, собственно, — краснея, призналась она — уже понимала, куда клонит посетительница. — Анахронизм, знаете ли, пережиток старины глубокой. Коллектив не имеет права вмешиваться в личную жизнь своих участников». ЖКХ, естественно, в слезы. Тут и вскрылась жуткая правда. Капитан Хронов (тот самый неприятный лощеный тип, инструктировавший меня перед отбытием на «дело») много лет, оказывается, изменяет своей жене. Последний раз она ловила его в марте, буквально вытащив своего кота из постели разлучницы. Тот якобы поклялся: завязал. А потом опять стал пропадать. А жена, не будь умной, проследила. Довела муженька до номера люкс на третьем этаже гостиницы «Сибирь». Через день опять довела. Поинтересовалась, за кем числится номер. «Любовь Ивановна Мейер, — вошла в ее положение сердобольная администраторша, — двадцать пять лет, очень приятная на внешность блондинка. Я вам так сочувствую, милочка…» Проплакав ровно сутки, ЖКХ отправилась в прокуратуру… У следователя Голощекиной мужик тоже был не прочь гульнуть на стороне. Сработала пресловутая женская солидарность. Голощекина лично отправилась в гостиницу… В финале выяснилось, что Любовь Ивановна Мейер — фигура реальная, но подставная (входила пару раз на глазах у администраторши), а в номере люкс фактически проживало представительное лицо кавказской национальности, к которому и хаживал муж ЖКХ — капитан Хронов. Вряд ли свидания были амурными — дежурная по этажу описала приметы постояльца: вылитый Байсахов Тимур Гамидович, пропавший из гостиницы задолго до описываемых событий… Словом, жена подложила собственному мужу грандиозную свинью. Под благовидным предлогом капитан был уволен из органов. Посадить его не смогли — одна косвенная улика, очень важная для участников дела, для суда явилась бы пустышкой. Следы пресловутого глушителя тоже не отыскались — и вообще капитан Хронов обладал безупречной служебной характеристикой и высокими деловыми качествами, что в наше время большая редкость.
Тимур Гамидович Байсахов был найден мертвым «в ресторане туалета «Каспий» — дословная выдержка из сообщения, которым сыщики из Избербаша радостно поделились с сыщиками из Сибири. «Зарезан острым предметом, предположительно кинжалом»… Искать убийцу, конечно, не стали, списали на кровную месть — но тамошним меркам и не преступление даже. Видать, уж слишком неблаговидными делами занимался Байсахов, если даже гипотетическая вероятность какого-то там расследования заставила его партнеров взяться за оружие.
Владимир Николаевич Ревень умер от сердечного приступа — официально заявили медики. Сердце не выдержало потрясения. Слишком чувствительной оказалась потеря шестидесяти пяти миллионов и мысль о грядущих объяснениях с «покровителями». Похоронили его, впрочем, по-людски — на Заельцовском кладбище, под шикарной мраморной стелой, изготовленной его же собственными подчиненными…
Позвонил Эдик, интересовался, не забыла ли я про пресловутую «четверку» на сотовом. Я ответила, что да, забыла, но в принципе рада его слышать. Он обрадовался, заявил, что Бронислава и родная жена — это, конечно, хорошо, но есть вещи лучше (кто бы спорил). Говорил про нерастраченную нежность — девать, мол, некуда, накопил. Я попросила перезвонить весной, там и денем. А пока пускай дальше копит, при нужде позаимствуем…
Нет, не влияет глобальное потепление на осенний сплин. Он сродни биологическому будильнику — включается в одно и то же время. 27 октября, в субботу, я взялась за воспитание ребенка («Начни с себя», — буркнула на это чудо-юдо, и я ее даже не обхамила). Навела порядок в «писательском» углу, помирилась с мамой. Вечером слушала Рахманинова. Ни ноты не поняла, но маме понравилось. 28 октября, в воскресенье, пока все спали, села на электричку и поехала на дачу. Нужно было додергать редьку, собрать с грядок кирпичи, привезти кое-какие тряпки, два года не стиранные (я прилежно записала все надиктованное мамой и поклялась, что выполню)…
Я бесцельно слонялась по этажам, пила кофе из термоса. Сидела на крыльце, на том самом месте, где 7 октября, талантливо изображая похмельный синдром, сидела Сургачева, и смотрела, как по небу плывут безопасные (в плане осадков) тучи. Как ветер гнет неубранную облепиху, а бродячая собака на территории Полынников (или Песчаников?) разгребает мордой золу из моего мангала. Как по участку Постоялова неприкаянно бродит низенькая, сутулая женщина с окаменевшим лицом. То берется сгребать свеженападанную с березы листву, то бросает, начинает прилаживать покосившийся водосток…
Рябинина возникла как из антимира — ни шагов, ни скрипа калитки. Она еще больше осунулась, стала какой-то серенькой, маленькой.
— Привет, — вздохнула.
— Привет, — согласилась я. — Ты зачем голову пеплом посыпала?
Гнать Риту я не собиралась. Она открыла дверь истекающему кровью Вересту и стянула ему грудь старыми полотенцами. Она добежала до сержанта Борзых и повторила процедуру. Она примчалась на казачий пост, чтобы позвонить в город, и первым делом вызвала «скорую», а не милицию…
— Ты не злись на меня, — пробормотала Рита, — я во всем виновата… Когда мне показали убитого охранника, я вспомнила. Этот парень в камуфляже шестого числа приходил к Постоялову, около шести вечера… Я стояла у окна за тюлем, он меня не видел — думал, никого нет. Он шел по Облепиховой и смотрел по сторонам. Почти до твоего дома дошел. Потом вернулся и открыл калитку Постоялова… Я хотела рассказать капитану, промучилась весь вечер, а когда решилась, меня ударили по голове… Я испугалась, Лида. Конечно, расскажи я ему сразу, многое бы изменилось…
Я не стала ей говорить, что били по голове не ее, а в общем-то… меня. Оттого и не добили. Я просто ничего не стала ей отвечать. Эта тема уже в печенках. Кайся не кайся…
Рита мялась дальше.
— Роман больше не заходит. Я не давала ему повода меня избегать. Странно, правда?
Кому странно, а кому и не очень. Этот беспутный малый звонил позавчера вечером (после Эдика) и в очень туманной форме намекал на «фигли-мигли». В смысле — довести наше дело до греха. Всех уже перепробовал, стервец, одна я осталась. Напрямую, конечно, не наезжал, но я его прекрасно поняла. Хорошо, сказала я ему, но только через ресторан и ровно на одну ночь. И не сегодня.
Я пробормотала какую-то казенщину про «не волнуйтесь, тетя, дядя на работе», но Рита от нее не повеселела. Стояла, тосковала.
— Марышев три дня сидит на даче, — поведала она. — С утра напивается и плачет. Вечером трезвеет, опять напивается и опять плачет… Меня и видеть не желает. А знаешь, у нас с ним летом произошло… ну ты понимаешь… (я уже в курсе). Максим уходил от меня, только вещи не перевез, мне так плохо было… Но сгорело быстро. — Рита протяжно вздохнула. — Ровно три свидания. Это я виновата, характер мой невыносимый… А в воскресенье четырнадцатого числа Марышев позвонил на сотовый, просил, чтобы я уехала с дачи, предложил встретиться. Я поехала, знаешь, мне самой уже эти четыре сотки… И Роман какой-то дерганый. Таньку, в общем, заперла, Роману записку оставила, что за продуктами… Он меня в ресторан какой-то привел, просил отказаться от Романа: мол, его милиция подозревает; на жену жаловался — нехорошо, говорит, на душе, смотрю на нее и боюсь, что вот-вот произойдет страшное, то ли зарежет она меня, то ли сбежит…
