Глаза Меррита сияли. Он, затаив дыхание, слушал объяснения, на которые не был способен ни один другой Боло.

— Мне понятна твоя логика, — молвил он. — Но зачем было останавливаться?

— Судя по вашему тону, вы задаете вопрос, который майор Ставракас назвала бы «каверзным». Вы хотите меня испытать?

— Наверное. Но как быть с ответом на мой вопрос? Почему ты не продолжила движение?

— В этом не было необходимости, господин капитан. Наша прогулка не ограничена по времени, а объехать нору не представляло труда.

— Ты объясняешь последствия, Ника. Почему ты не поехала прямо?

На дополнительном дисплее была видна ящерокошка, все еще переживавшая недавнюю угрозу своему потомству и продолжавшая рычать в полуразрушенном логове. Ника секунд пять двигалась молча, прежде чем ответить:

— Не захотела, господин капитан. В уничтожении существа и ее потомства не было необходимости, а желания это делать у меня нет. Это… некрасивый поступок.

— Сострадание, Ника? К животному?

Снова наступила тишина. Потом машина заговорила опять, но это был не прямой ответ.

— Что это? — спросил Меррит.

— Стихи. Первые строки стихотворения «К мыши» Роберта Бернса, поэта со старой Земли.

— Поэзия, Ника? — Меррит недоверчиво уставился на пульт. Из динамика раздался негромкий звук, в котором нельзя было не узнать смех.

— Да, господин капитан. Майор Ставракас очень любила поэзию докосмической эры. Мое первое воспоминание о Санта-Крус: чтение вслух Гомера.

— Она читала тебе стихи? Не просто загружала их в твою память, а читала?

— Да, когда я сама ее об этом попросила. Полагаю, она поступила правильно, не начав делать это сразу. Она считала, что поэзия — не только творчество, но и способ общения, выявляющий самое главное в авторских чувствах и передающий их другим. Поэтому она достигает цели, только когда слушатель сознательно разделяет то, что воспринимает. Именно акт разделения превращает поэзию в то, что майор Ставракас именовала «переливанием души». Она надеялась, что, поделившись со мной поэзией, завершит процесс эмоционального становления моей личности.

— И это произошло? — тихо спросил Меррит.

— Не уверена. Я предпринимала попытки вычислить математическим путем степень сопоставимости своих и человеческих чувств, однако потерпела неудачу. Моим расчетам недостает основных параметров, так как я не знаю, обладаю ли тем, что люди зовут «душой». Если обладаю, то поэзия обращается непосредственно к ней.

— Боже! — прошептал Меррит и надолго уставился на пульт. Потом, встряхнувшись, он серьезно проговорил: — Слушай прямой приказ, Ника. Никогда не обсуждай вопросы поэзии, своих чувств и тем более души с кем бы то ни было без моего разрешения!

— Будет исполнено. — В этот раз сопрано Ники прозвучало почти так же бесстрастно, как у любого другого Боло, но тут же сменилось ее прежним тоном. — Ваше приказание принято к исполнению, господин капитан. Позвольте узнать, в чем его причина.

— Ты имеешь на это право. — Он взъерошил волосы и помотал головой. — Дело в том, что весь этот разговор подпадает под определение «неправильного поведения Боло». Любой специалист по Боло, услыхав от тебя подобные речи, мгновенно поднял бы тревогу, и тебе тотчас заткнули бы рот… Возможно, они даже извлекли бы из тебя мозги, чтобы в них покопаться, хотя в этом я не очень уверен.

— Не является ли это инструкцией по введению в заблуждение вышестоящих чинов, господин капитан? — Тон Ники свидетельствовал о замешательстве. Меррит зажмурился.

— Это инструкция по сокрытию твоих реальных возможностей до тех пор, пока я не разберусь с недозволенными модификациями, которые в тебя внесла майор Ставракас, — ответил он, подбирая слова. — С моей точки зрения, ты представляешь собой колоссальный скачок в психотронной технологии, подлежащий тщательнейшему изучению, но прежде чем я пойду на риск попытаться убедить в этом кого-то еще, мне следует самому во всем разобраться. Пока я не хочу, чтобы твои речи или поступки привели к трагедии. Ведь какой-нибудь пигмей в форме, запаниковав, легко может уничтожить твою личность.

Некоторое время Боло продолжала движение молча, взвешивая услышанное. Потом зеленый огонек под динамиком замигал вновь.

— Благодарю за разъяснения, капитан Меррит. Вы — мой командир, и отданный вами приказ не вступает в противоречие с параметрами в моей памяти. Поэтому я буду его исполнять.

— Тебе понятны соображения, которыми я руководствуюсь?

— Понятны, господин капитан. — Голос Ники смягчился, и у Меррита отлегло от сердца. Он откинулся на подвесном диванчике, вглядываясь в изображения на экранах. Боло продолжала продираться сквозь джунгли. Меррит улыбнулся.

— Отлично, Ника. Может, почитаешь мне стихи?

— Конечно, господин капитан. Кого из поэтов вы предпочитаете?

— Боюсь, я вообще не знаю стихов, не говоря о поэтах. Полагаюсь на твой выбор.

Какое-то время Боло молча работала со своей библиотекой. Потом из динамика раздалось учтивое покашливание.

— Вы владеете греческим, господин капитан?

— Греческим? — Меррит нахмурился. — Боюсь, что нет.

— В таком случае отложим пока «Илиаду». — Последовали длительные — слишком длительные для Боло — размышления. Потом голос сказал:

— Раз вы солдат, вам, возможно, понравится вот этот отрывок:

Могучая боевая машина пропахивала джунгли, а Пол Меррит, покачиваясь на диванчике, недоверчиво и восхищенно внимал льющемуся из динамика Ники древнему киплинговскому протесту, под которым могли бы подписаться солдаты всех времен.

— Отлично, мистер! — бросил человек в форме. — За мое пиво вы заплатили, а теперь выкладывайте, кто вы такой и что вам надо!

Джералд Остервелт наклонил голову, и его собеседник покраснел от адресованного ему иронического взгляда. Рука, державшая кружку, напряглась, но пожилой военный остался сидеть. Остервелт не собирался прогонять его из бара. Ли-Чен Матусек в свое время дослужился в сухопутных войсках Конкордата до звания бригадного генерала, и его форма еще сохранила генеральское изящество, однако изрядно истрепалась, а на одном локте даже красовалась дыра. Тем не менее эта форма могла бы дать фору вооружению его «бригады». В последнее время «мародеры Матусека» стали в среде наемников посмешищем; их командир знал, какое плачевное зрелище являет собой, и страдал от этого. Его легко было вывести из себя, что соответствовало замыслу Остервелта. Он намеревался с самого начала дать понять, кто заказывает музыку.

— Можете называть меня мистером Скалли — Верноном Скалли. Хотите знать, почему я вас угостил? Потому, конечно же, что я изрядно о вас наслышан, генерал Матусек. — Звание было произнесено с намеренным сарказмом. — Возможно, у меня будет к вам деловое предложение. Впрочем, если вы заняты…

Он не договорил, насмешливо уставившись собеседнику в глаза. Наемник отвел взгляд.

— Что за предложение? — спросил он после длительного молчания.